Сюльви Кекконен - Современная финская повесть
Он остановил свободное такси и сел.
2
Бар был небольшой и низкий. Его окутывали густые клубы дыма. В ту минуту, когда он появился в дверях, у стены возле стойки освободился столик. Молоденькая девушка и юноша встали и, прижавшись друг к другу, направились к дверям. Он скользнул мимо них к столику.
Это было хорошее место. За спиной — стена, перед глазами — стойка, за которой хлопочет молодая барменша.
Едва он уселся поудобнее, как ощутил удар в грудь, за ним — второй, потом его отпустило. Это та Большая чернохвостка, она ударила слева, где сердце.
Когда дыхание восстановилось, ему стало хорошо.
Почему она не схватит и не стащит меня с кормы этой лодки в черный залив Мусталахти?
Сердце беспокойно билось, но он прислушивался к нему с удовольствием. Потом стал вслух декламировать:
— В марте, месяце метельном, дятел дерево долбит.
Он сам — дерево.
— Одну сухую сосну.
— Простите, сударь, не понял. У нас есть сухой мартини, вы это имеете в виду?
Официант стоял рядом с ним.
— Ну, принесите мартини.
— Спасибо.
Он отхлебнул из стакана и огляделся. По преимуществу молодежь. Только двое мужчин его возраста, оба пьяные. Один что-то втолковывает другому. Тот, видно, не может понять и гнет свое.
Женщина за стойкой посмотрела на часы. Она средних лет, вид у нее усталый. Оглядев бар, она склонилась над стоящей на полу бутылью с красным вином, наполнила пунцовой влагой стакан до самых краев и под прикрытием стойки торопливо опрокинула его в рот.
Потом она выпрямилась и быстро оглянулась.
Хейкки Окса опустил глаза.
Когда к нему подошел официант, он заказал большой стакан красного вина и выпил его быстро и маленькими глотками.
Вернулась ли Кристина? Она не знает, что я в вынужденном отпуске. И никто не знает. Пентти тоже не понял.
В вынужденном отпуске.
Да. В нервном отпуске.
Как это могло случиться? Такая, видно, моя звезда.
Стакан пуст.
— Официант, послушайте-ка, нет ли у вас, — начал он, но не мог вспомнить названия. Оно как-то связано со звездой.
Об этом в свое время рассказывали егеря, но что это была за история?
— Слушаю вас.
— Сейчас вспомню... Нет ли у вас шустовского коньяка, четыре звездочки?
— Шустов? Что это за марка?.. Я такого не знаю, но у нас есть другие.
— Принесите другой, неважно, что не шустовский.
Это придумал какой-то егерь, а они потом весь 1918 год повторяли. Кто-то спросил у какого-то егеря, какая звезда занесла его в егеря, хотя он мог начать драться еще с осени, если бы захотел... Шустов, четыре звездочки... Он был во фляжках убитых, русских офицеров. Официант принес коньяк.
— Что это за марка, сударь, которую вы заказывали? Я бы записал и спросил у метрдотеля.
— Не стоит. Это пили в первую мировую войну на фронте, — сказал он.
— Вот как, — сказал официант.
— Он, наверно, уже устарел.
— Почему?
— Со времен первой мировой войны все уже устарело и выдохлось, — ответил он.
— Только не коньяк, — сказал официант.
— Коньяк — нет, а я — да. Странно все-таки, что коньяк сохранил свой вкус до наших дней, — удивился он.
— Это естественно, — улыбнулся официант и ушел.
— Бах, и Вивальди, и братья Ван-Дейк, и Брейгель, и Барух Спиноза. И «Поэзия и правда» Гете. Ведь они не утратили свой аромат до наших дней. Не так ли? И Фра Анжелико. Нет. Не утратили. Для меня, во всяком случае.
— Хейкки? Да это же Хейкки! Ну, здравствуй, Хейкки, ты что здесь делаешь?
Он встал, обрадованный.
— Садитесь, господа.
— Сядем, раз у тебя есть место. Свободно ведь?
— Да, да, садитесь.
Трое мужчин. Двоих он знает: Каллэ и Арво.
— Разрешите представить, — сказал Арво и рекомендовал: — Судья Хирвеля. Доктор Окса.
Арво он хорошо знал. Тот когда-то приезжал к нему на озеро рыбачить и ловить раков, но с тех пор прошло уже несколько лет. Каллэ был ему меньше знаком.
— Мы с вечернего заседания, — сказал Арво.
Каллэ — владелец текстильной фабрики, Хирвеля, видимо, поколением моложе его.
— Этот Хирвеля занимается масла́ми, — сказал Арво.
— Он только что вернулся из Америки.
Это Каллэ.
— Вот как, очень интересно, я хочу сказать...
Ничего он не хотел сказать, просто ему стало неудобно: сказать что-то надо, а не хочется. Ну, вернулся из Америки — и вернулся. Все, кроме него, там побывали, а Пентти съездил и за него.
С Америки разговор перешел на мировую политику.
Так бывало и двадцать лет назад, стоило только заговорить о Германии.
— Хорошо, что у Америки военная техника лучше русской. Россия не посмеет напасть. А если начнется война, Америка не даст себя одолеть, — заявил Арво.
— Не даст, не даст.
Это Каллэ.
— Теперь все это не так просто, — заметил Хирвеля.
Хейкки Окса обрадовался: это говорит человек младшего поколения. А его приятели и он сам — старые финские чиновники, которых объединяет общая болезнь — большевикофобия. Этим больны Каллэ, Арво и тысячи других. Он тоже был заражен, пока Пентти не вернулся с фронта и не вылечил его. Не совсем, правда, вылечил.
Двадцать лет назад он думал так же, как его приятели. Вместо Америки тогда была Германия, и они считали, что Россию надо уничтожить немецким оружием.
Неужели с тех пор ничего не изменилось? Эти господа повторяют все те же зады. Только Германию заменила Америка, вот и вся разница. Хирвеля, видно, не так в этом убежден. Двадцать лет назад он был еще совсем мальчонкой, а они — Арво и он — взрослыми мужчинами. Тогда, в начале августа, Арво приехал к нему на дачу с собственными мережами, но он велел их прокипятить. Он всегда требовал, чтобы гости кипятили свои мережи или брали у него. Зато в озере до сих пор водятся раки, и чумы не бывало.
В тот вечер гадали, будет война или нет. Ее даже желали, не хотели только, чтобы она развязалась между Германией и Англией. Арво поймал сто раков, и когда сотый рак полетел в садок, они пошли на кухню. Кристина оставила там бутерброды, чайники настаивались под грелками. Спать они отправились уже на рассвете. Арво зевал.
— Да, если война теперь начнется, России конец... Ну, и пускай. Спокойной ночи.
— Ой, уже двенадцатый час, надо скорее уходить, — сказал Арво и встал. — А вы, господа, еще посидите?
— Ни в коем случае, — сказал Хирвеля и тоже поднялся.
— Я еще посижу, — заявил Хейкки Окса.
— Ох-хо-хо. Ну, спокойной ночи, и пусть будут сомкнуты наши ряды.
—| Я останусь с Хейкки, — сказал Каллэ.
Арво и Хирвеля ушли.
— Ты стал завсегдатаем? — спросил Каллэ.
— Сегодня в первый раз.
— А я люблю посидеть. Для нашего брата чиновника это развлечение.
— Может быть.
— Так-то. Еще по одной пропустим?
— Давай.
— Как поживаешь?
— Обыкновенно, а ты?
— Да ничего. У нас с сыном дело.
— Вот как.
Больше ему сказать нечего. Каллэ — его армейский приятель, и он мало его знает. Они знакомы по старым добрым временам в шюцкоре, а в «зимнюю войну» состояли в одном отряде ополчения. Он устал. Все в нем как будто распухло, даже мысли. Они стали бесформенными. Не успеешь додумать одну, как она сменяется другой. Движения сделались резкими и неверными.
Он чувствует это, пытается управлять ими, но не может.
— Давай-ка закажем еще. Я, собственно, в командировке, могу не торопиться. А ты, кажется, тоже?
— В командировке? Разве ты переехал?
— Нет, нет, но на эту ночь я снял тут номер. Время от времени развлекаюсь. В нашей семье никто не пьет. Жена, вишь... У меня уже и внуки большие. Что бы они подумали, если бы дедушка... Папа ведь у них не пьет. Не употребляет, нет. Вот я и... Дома сказал, что уезжаю. Сын, правда, догадывается, но матери не говорит.
— Нет, я не в командировке.
— Эге, а похоже. Тяпнем-ка.
— Ну, тяпнем.
Каллэ оглянулся, он оглядывался уже давно,
— Ты к чему присматриваешься?
— Послушай-ка, — сказал Каллэ и нагнулся к нему. — Видишь, там три смазливых девчонки? Я одну из них знаю. Стюардесса. Я с ней как-то болтал по пути в Копенгаген. Пойду поздороваюсь.
— Иди, иди.
Каллэ ушел и вскоре вернулся.
— Я их всех пригласил за наш столик. Будет нам молодая компания. Ты не возражаешь?
— А мне что? Зови на здоровье.
Каллэ привел женщин. Все перезнакомились. Сели. Высокие светловолосые молодые женщины. Одна устроилась на скамье рядом с ним, У нее большой рот и обесцвеченные волосы.
— Этот господин — физик, дорогие дамы. Ученый. Доктор технических наук. Он знает много таких вещей, которые для нас, простых смертных, останутся тайнами до судного дня, — плел Каллэ.
Женщины посмотрели на него.
— Это, наверно, чудесно — быть ученым, — сказала его соседка и засмеялась, словно заворковала.
