Александр Дорофеев - Московское наречие
Еле отобрав письмо, Туз пустился наугад по улице Евгения, свернул на Электру, споткнулся на Лете и вскоре понял, что все улицы, включая переулки и тупики, этого района носят женские имена. Ах, как славно было идти по ним, вспоминая прожитое! Сердце защемило у парка Рая. А сколько еще улочек, по которым не гулял…
Впрочем, этот город давал простор не только эротической ностальгии, но и самообразованию. Вслед за женским начался район географии, где рядом с Ниагарским водопадом теснились Уральские горы. А далее, в литературном, за улицами Гомера, Данте и Байрона начинался длинный проспект Толстого, пересекаемый авенидой Пушкина и тенистым бульваром Бунина. Только среди художников – Боттичелли, Брейгеля, Дали, Риберы – не встретилось ни одного соотечественника.
Зато сколько наглядных пособий! Бесконечная вереница антикварных лавок, набитых русскими иконами и яйцами Филлипова, сменилась чередой мебельных магазинов. Потом двинулась шеренга автомобильных салонов, затем ванны, краны и унитазы, кондитерские-дульсерии и обувные-сапатерии. Словом, парад потребительства, в котором трудно не принять участие и сложно остановиться. На каждом шагу являлись мелкие базары-тепито, но чего там только не было, как в участке подножий на Живом переулке, – и христианского, и мусульманского, и ацтекского, и буддийского – по бросовым ценам, доступным второгоднику. Корону ацтекского правителя Монтесумы, в которую тот был одет, когда испанцы рубили ему голову, предлагали за триста песо. А ту, в которой его хоронили, отдавали за сто пятьдесят.
На этой цифре Туз понял, что у него сегодня день рождения – ровно пятьдесят. Он уже вполне согласился с утренним телефонным голосом. Действительно, хорошо и буэно! Веселый город Мехико, где слышны не только машины, но и голоса людей. Отовсюду виднелась чета вулканов – Итца и Попо, словно говорившая о вечной любви с первого взгляда. Горный воздух, будто птичья стая, залетал в долину, освежая жару. Цвели деревья, а в небе без дождя и грома сама по себе сверкала радуга. Невозможно сообразить, какое теперь время года. Да и не так уж важно – месяцем раньше юбилей или тремя позже, а хотелось отметить здесь и сейчас.
После того как ожил в талисмане камень, упавший с седьмого неба, Туз, хоть и смутно, но кое-что предвидел за пару часов до события. С утра чувствовал, что обзаведется новыми башмаками. И вот зашел в сапатерию «Индио». Покупателей было немного. Какая-то утомленно-беременная в бледно-желтом сарафане совала ногу в домашние шлепанцы.
Он быстро нашел, чего хотел, – мягкие, легкие мокасины, которые запросто, без задержек скинуть у кровати. И только примерил, как в магазин втиснулось небольшое племя индейцев, семь человек, – в перьях, луках и копьях, с расписными лицами и одним на всех барабаном судьбы. Тоже, верно, за мокасинами. Туз впервые увидел вживую да так близко потомков ацтеков мужского рода и разглядывал с открытым ртом. Но было в них что-то поддельное, будто в фильмах из восточной Германии с югославом Гойко в роли Чингачгука.
Роясь под набедренными повязками, двое направились к кассе. Точно, как в кино, вытащили потертые револьверы: «Динеро! Деньги, стобля!»
Вероятно, случился какой-то прокол во времени, настолько все замедлилось. Тузу казалось, что он уже вечность сидит на банкетке, с грустью размышляя, удастся ли поносить новые ботиночки или в них и похоронят. Оно, это чертово время, и совсем встало, когда подошел шаманского вида краснокожий и сунул ему в рот самокрутную сигарету. «Тьенес ке фумар!» – приказал с выговором, близким к русскому. Если перевести буквально – имеешь, что курить! Тут уж не откажешься. Сигарета пахла осенним костром на курьи именины и в миг одурманила. Стало до жути весело. Все смешно, а особенно как индейцы пихали деньги в барабан судьбы и натягивали мокасины.
«Порфавор, син тиротео, – забавно всхлипывала беременная. – Не стреляйте, а то рожу!»
«В рожу им! – кивал обкуренный Туз. – Дадим бой!»
Напрасно подавал он голос. Лучше бы тихо сидел. Индейцы подхватили его вместе с беременной под руки. Выволокли из магазина и затолкали в фургон с надписью «Херальдо», мрачно поджидавший у входа.
А радуга в небесах обещала, что все будет хорошо…
Освещаемый тусклой с мизинец лампочкой, фургон двигался незнамо куда. Можно было бы и затосковать, да мысли, играя в чехарду, скакали беззаботно. Хитрые ацтеки – вырубили человека, будто вентилятор, освободив от лишних тревог. Туз все соображал, но его веселило каждое слово. Как на испанском – заложник? Секуэстро – это, кажется, похищение. А заложник? Наверное, так и будет: «туз» – типичный убогий заложник. Милое словечко, точно ты леденец за щекой или сто граммов в рюмке – сейчас выпьют…
Индейцы меж тем ощипывали друг друга, избавляясь от перьев, и утирали рожи. Чем меньше оставалось краски, тем более дурел Туз, даже в таком состоянии понимая, насколько невменяем. Как в конце просмотренного фильма, перед ним уже плыли титры: в главной роли вождя не кто иной как повар Витас, шамана сыграл Коля-нож, беременную – жена его Сара без грима, а в эпизодах – их ребята, подросшие ножички.
Уморительная комедия – вот уж создатель-то, наверное, потешается на тринадцатом небе, хотя бы половиной своего существа!
Витас скинул перьевой парик, и предстало странное круговое облысение, на висках и затылке, – типичная прическа монаха-францисканца, из тех, что несли в Новый Свет слово божье. Коля-нож в тельняшке сильно смахивал на ацтекское божество, вроде пернатой игуаны, а Сара…
«Уицло, что ли, почти! – рухнул ей в ноги Туз, целуя тапочки. – Великая Праматерь!»
Коля покачал головой: «Ну, кум, эко шибануло тебя. Она давно не беременная. От хорошей житухи разнесло».
И это довело Туза до умильных слез любви к житухе в целом, невзирая на отдельные грабежи. Ехали долго, не менее часа, и он был поистине счастливым этот час…
Наконец фургон остановился. Когда спрыгнули на землю, Туз решил, что вообще на небесах, столь далеко внизу лежал город. Зато рядом среди банановых зарослей виднелся дом под радугой – укромная асьенда на склоне вулкана Попо.
Уроки Розен-Льва
Но, увы, как хрупки, недолговечны любовь да счастье! Особенно те, что зависимы от самокруток, легко смываются холодной водой. Под душем Туз невольно задумался, так ли все хорошо, как кажется. Когда вышел в просторную гостиную, бывшие индейцы, устроившись на диване, изучали добычу. Нюхали деньги и обувь. Витас поднял голову: «Ты уже здесь? И в себе?»
«Почти, – отвечал Туз. – А какими вы судьбами?»
«Как все нормальные люди – на самолете! – подмигнул Коля-нож. – Угнали кукурузник из Ильича. Хотели в Индию, да сбились, как Колумб, с курса».
«Сроду не было в Ильиче кукурузников», – нахмурился Туз.
«Глядите-ка, поистине в себе, – сказал Витас, усаживая его на обширный, топкий, как трясина, диван. – Теперь и чистой правде вряд ли поверит»…
И вкратце изложил события анекдотического романа, в почине которого Колю-ножа в кой уж раз посетил хер с крыльями, сообщивший между прочим, что амударьинский клад зарыт посередине магического квадрата Витаса. Вместе они взялись за лопаты да и впрямь выкопали знатный македонский горшок с золотом. После чего решили не расставаться, а навестить двоюродную бабку-латифундистку. Сочинили познавательную экспедицию «Приплывут ли каракалпаки в Сальвадор?» и немедленно заказали особый карамаран из саксаула, назвав в честь архонта Ра окончанием его фамилии «Попо-рт», полезно-созвучной мексиканскому вулкану. Упрятали в корпус сокровища и отчалили из Одессы. Прошли пять морей, аки по суху…
«Какие пять?! – перебил тут Коля-нож. – Сто пять!»
Короче, долго скитались в океане, пока не наткнулись на рифы у какого-то собачьего островка. И все бы ничего, но правая часть карамарана «рт» затонула со всем золотом. А уцелевшую «Попо» прибило к Юкатану. О них много писали, пока не позабыли, как об Атлантиде.
«Натерпелись, стобля, в пути, – вздохнул Коля. – Да чем хороша большая семья, с голоду не пропадешь»…
Теперь они копили деньги на подводные работы. Перебравшись в столицу, купили старый фургон и развозили газету «Херальдо», но еле концы сводили, так что пришлось искать дело повыгоднее. Тогда-то и наткнулись на объявление – «Набираются ученики в академию экспроприации». Единственным профессором там был художник по кривым зеркалам Розен-Лев, прямой потомок Троцкого и Розы Люксембург. Начали со вскрывания машин и мелкого уличного разбоя, но уже перешли на вторую ступень.
«Вот сегодня выполняли домашнее задание – ограбление магазина, – сказал Витас. – Пока присматривал, какой брать, гляжу – ты слоняешься по улицам. Ну, дай, думаю, совместим приятное с полезным, повеселимся!»
Чем дальше, тем нелепее, однако правдивей звучал рассказ, поскольку Туз уже курил новую самокрутку. На стене он заметил очень кривое зеркало, а на полу в центре гостиной – большой черный магический квадрат, выложенный кафельной плиткой с буквами самых разных алфавитов – латинского и арабского, кириллицы и глаголицы, шумерской клинописи и пиктографии индейцев. Квадрат был огорожен, как в музее, канатиками на стойках.
