Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2012)
Самое интересное было не за вагоном, а внутри него. Разговоры-разговорчики — о чём? — о том да о сём, о разных людях, кто что сказал, что видел, куда пошёл, Валька, Генка, Фантомас; но большей частью ни о чём — пересмеивания, слово за слово, нога за ногу, слово смеётся над словом, цепляет его за хвостик, дёргает и само дёргается от смеха. Просто так, без смысла и цели, болтовня. Но не так, как у нас — с резонёрством, филиппикой, погромами и обязательной моралькой в конце предложения: “Ах вы!”, “Ах они!”, “Ах я!”. Нет, без всяких моралек, без груза — отпускается мысль полетать и летит. Девочки смеются — чего ещё надо мальчикам? Мальчики шутят — чего ещё надо девочкам?
Разливанное море придёт позже, да оно и не нужно: море и небо внутри.
А ещё там была девочка Оля. Славная девочка. Мой ровесник сразу обратил на неё внимание. Она ехала без компании, сама по себе, сидела читала книжку. Какую-то библиотечную, в серой обложке, Шолом-Алейхема. Смеялась потихоньку. Ровесник следил, как она смеётся. Следил и следил. Хороший смех у девочки Оли, хороший, правда хороший. Без ёрничанья и издёвок, ненасмешливый такой смех, только для себя.
Хотелось ли девочке Оле, чтоб её пригласили в компанию? Не, не хотелось. Но её пригласили. Позвали: идём! Ровесник ей: не ходи! Ребята: идём! Она отложила книжку, пошла. Ну, дальше уже смеялась со всеми, как все.
Проводн и чки. Слишком юные — раз. Бестолковые — два. “Одеяло!” — “Сейчас”. И пропала. А ночью-то холодно будет. С чаем история та же. “Какого вам чаю?” — “Любого”. И нет её, нет её, нет. “Я забыла”, — приносит остывший. Забыла. Чёрт-те что, не вагон!
Я представил своего ровесника на море, среди тел. Зачем ему море? Почему он едет один?
А я? Куда еду я? Нет, в Кафу, понятно, — а там?
В Феодосии у меня есть друг; у друга — маленький домик; а там — посмотрим.
Компания, куда включили Олю, — самая большая в вагоне; Оленька — новенькая. Кто ты и что ты? Студентка, филолог, на море, подружка, неделя. “Неделя?” — “Неделя”. — “Неделя…”
Вернёмся к проводн и чкам. Они постоянно куда-то пропадали, их нигде не было. Туалет то стоял открытым на станциях, то наоборот — устраивал себе санитарную зону по полтора часа. Я знаю, где в это время были проводн и чки: они сидели там, где и Оля, в самой большой компании. Ещё там был мальчик. Парень, самый говорливый и громкий, Андрей.
Моему ровеснику из своего медвежьего угла было слышно — и видно, — как над Оленькой начали подшучивать. Оля-Оля, Оля-Оля. Сначала по-дружески, потом… В каждой компании должен быть человек, над которым подшучивают, а если нет его — приглашают со стороны. О, этот манёвр мне известен. Завлекается жертва, и жертва становится жертвой. Богам. Богам смеха. И не по злобе, опять же, а так — ради ради, от полноты-широты. Надо ж над кем-то шутить?
Мой ровесник наблюдал за Оленькой и компанией, я — за ним. Видел ли он меня? Не знаю, не знаю. Может, и да, может, нет.
Андрей шутил так: что-то громко говорил, вроде как не про Олю и в сторону, но подразумевалось и все понимали — про неё, про неё! И все ржали, ржали, ржали самым бесцеремонным образом — как кони, как молодые люди, для которых всё смех, всё смешно, всё годится на шутку. Прикол.
Мой ровесник — нет, не следователь, просто следователь по жизни — читал про уголовный жаргон, блатную музыку и знал, что прикол — оттуда. Лоха легонько прикалывают — колют ножичком, — тот визжит, отвлекая внимание: и всё это — “прикол”.
“Приколись, — сказал Андрей, — я однажды…”
Ох уж мне эти увлекательные истории — кому они сейчас нужны? Кому нужен захватывающий сюжет, интрига, чтоб сердце замирало от предчувствий и удовольствий; чтоб тебя как следует накрутили, как накручивают выстиранное бельё, — выжали из тебя всю душу, — а потом обманули, облапошили, подсунули тебе не ту концовку, что ты так ждал и хотел, — а тебе, дураку, и хорошо, именно оттого, что тебя облапошили, что ты дурачок, и ты расслабленно блеешь, и стыдно сказать, но просишь и просишь опять, — нет, вы видели?
Осень, осень у нас, у сюжетов. Стоят все сюжеты голенькие, что твой лес, когда всё облетело; все сюжеты похожи один на другой — и чёрт с ним — от корней до верхушки. Куда делась ваша хвалёная увлекательность, интрига, это вечное “что-то случилось”, “что-то должно случиться”? А просто всё, что могло и должно было случиться, случилось, и никто никому не обязан. Писатель с читателем в полном расчёте. Ты, дурак, теперь не дурак, а ты, умник, не умник. Разошлися краями. Теперь в голове у писателя нет никакого предварительного плана и вообще ничего предварительного. Всё решает случай; случай и стиль. Возьмёшь ту интонацию — и вывезет сюда и концовка будет одна; возьмёшь эту — и концовка другая. А какая такая концовка — не ясно и самому, пока не доедешь, пока — стоп, Феодосия, Крым.
У Андрея был свой стиль, своя интонация, его можно было слушать просто так, не задумываясь, а что же там интересного дальше. Я люблю такие истории, где самое интересное — вот сейчас, в эту секунду; а потом — суп с котом; где из тебя не тянут жилы, не мотают их на кулак — ближе, ближе, не отпущу, не барахтайся — тебе же больнее будет, да не вырывайся ты, Вася, смотри же, смотри, что покажут. Показал — и ушло, улетело, как птичка, — и где оно, где оно, где? Нет, ты меня отпусти с поводка, дай побегать, попрыгать, барахтаться, дай мне свободу. Мы едем на море, а зачем ещё ездят на море, как не за чувством свободы.
Моему ровеснику тоже нравилось, как Андрей рассказывает свою историю, и он боролся изо всех сил, чтобы, не дай бог, ему не понравился и Андрей. Андрей не должен был ему нравиться ни на секунду: сейчас он закончит историю и снова примется за Оленьку, а может, и вся история эта — про Оленьку, чтобы над ней посмеяться, чтобы ржать всем вагоном над ней: кто над чем, но над ней. И сама она будет смеяться, чуть не так, как другие, но будет. Честное слово, я знаю, смех — ужасная штука, и Олю уже не вернуть.
Мальчики и девочки, почему, если смеяться, так обязательно над кем-то, почему не бывает смеха самого по себе? Я прочитал кучу книг, где рассказывается, что смех смеху рознь, что если, допустим, мой смех от бога, то его — сто процентов от дьявола, что Иисус, когда было смешно, не смеялся, что все юмористы — вообще невесёлые люди, что цена смеху — слёзы, и выплачешь их, не захочешь, а выплачешь, и “истинно, истинно говорю вам” следовало бы прибавить к “не смейся, даже если тебе смешно. Если тебя распирает от смеха — держись и не смейся, не смейся!”, и что не прибавили, потому что всё равно бесполезно.
Я посмотрел: мой ровесник держался молодцом, только уголки губ, кончики ушей чуть подрагивали — но, может быть, на ветру: дуло нещадно. Из окна. Окно было открыто и не закрывалось. Никакого лукавства — обычный дорожный бардак. Так во всех поездах есть открытые окна, и дует и дует из них нестерпимо. Эти окна должны доставаться людям весёлым и жизнерадостным, которым всё нипочём.
А Оленька? А Оленька пускай не достаётся никому. Я шучу. За Оленьку стоит ещё побороться. Хотя бы на расстоянии. Хотя бы вот так, как сейчас.
Мой ровесник вышел в тамбур покурить. Я — за ним. Стоя в разных углах тамбура, мы разговаривали. Разговаривать можно и молча. Так даже лучше. Сам себя спрашиваешь, себе отвечаешь, никто не встревает со стороны, никто никого не торопит. Его тоже звали Андреем — вот совпаденье: Андрей и Андрей. Что ж, бывает ещё не такое; бывает, весь город Андреи: водители “двоек” — Андреи, и “троек” — Андреи, “пятёрок” — Андреи, куда б ни поехал — Андрей, и Андрей за рулём. И снятся Андреям Андреи.
Пора было ложиться спать. Мой собеседник устроился на своём месте, я — на своём. В Феодосию — кто-то ж придумал! — прибываем ночью, под утро, и спать — ни туда ни сюда, но надо ложиться и спать, сколько б там ни осталось.
Молодёжь это тоже вроде понимала, скидывала со своих постелей случайных гостей и расстилалась как умела. Добытчики мальчики стягивали с третьих полок матрасы, девочки-хозяюшки искали в пакетах простыни и наволочки. Свет то гас, то снова включался: кто-то не дочитал, — и снова гас, уже окончательно. Трели мобильных телефонов становились всё тише, проводницы бегали по вагону всё медленнее, руки и ноги свешивались с верхних полок и болтались, болтались как маятники, отсчитывая ночное время. Фредди Крюгер незримой тенью прохаживался по вагону и нашёптывал: “Всем спать… Всем спать…” Это значило — самое интересное ещё впереди.
Тысячи раз описывалось, как это — спать в поезде. Одни говорят — кошмар, другие — стук колёс, третьи вспоминают бабушку с дедушкой, своих предков. Есть в вагонной жизни такое, что тянет в архаику, в дебри; живых — к неживому; а мёртвых — к живым.
