Александр Кабаков - Дом моделей
И первой заговорила Элка. Кочумай курить, сказала она тихо Коню, кочумай курить, здесь воздуха нет.
И Конь пошевелился, задавил сигарету.
И следом за ним пошевелился Ржавый. Он сначала пошевелился как-то неловко, не то удобнее пересел на стуле, не то подвеску для дудки вокруг воротника поправил, но оказалось, что это он встает.
И он встал.
И в нестерпимо ярком свете, бледный, прошел к дверям, обходя столики, протискиваясь между стульями, и когда он проходил, то те, кто сидел спиной, не оборачивались, а те, кто лицом, – не смотрели, их взгляды обходили Ржавого, как обходят они на улице пристроившегося к углу пьяного, а Ржавый прошел наконец к двери и приблизился к тем двоим, посмотрел на них молча.
И так же молча, так же пробираясь между стульями и столами, вернулся на свое место, раскрыл футляр, поднялся на эстраду, взял там свои дудки, разложенные на стуле, сгреб их под мышку и снова вернулся на свое место, уложил тенор в футляр, флейту и кларнет – в футлярчики, пристегнул их багажным ремнем к большому футляру.
И все это время все смотрели на него, и те, кто сидел спиной, уже обернулись, а кто лицом – не отрывали глаз.
А Ржавый взял футляр с пристегнутыми футлярчиками и опять пошел к дверям и, дойдя до дружинников, сказал, хватит, ребята, кочумаем, всем по домам надо, первый час, а милиция ваша не едет, а всем надо по домам, и вы тут оставьте, кого надо, а я пошел...
Тот, кто стоял справа от двери, молча толкнул Ржавого в плечо, так что чуть не выбил футляр. А тот, кто слева, тоже молча толкнул Ржавого в лоб раскрытой пятерней. И Ржавый сделал два шага назад, поставил футляр осторожно на попа, и сделал один шаг вперед, и немного пригнулся, и сзади было видно, что он внимательно смотрит на того, кто слева, а тот уже чуть пятится.
И уже Конь приподнялся.
И уже идет к двери Юдык, держа у груди свои гигантские лапы басиста.
И вдруг Гнащенко тонким голосом говорит, вы, товарищи, действительно неправильно действуете, вы лучше милицию вызовите, а товарищей отпустите по домам. Все и забыли про этого Гнащенко, а он вдруг не свой голос подал.
Но его уже никто и не слышит, и даже Коля про него забыл, и снимает серебристый пиджак, и уже едва ли не сжимает свой кулак, которым он прошлым летом в колхозе на спор доску в заборе пробил.
И уже заводят свою обязательную песню девочки, ну не надо, мальчики, надо с ними поговорить.
И уже я думаю, что если порвут рубашку, то и черт с ней, она от стирки все равно желтеть начала, и что хотя там, у двери, и без меня достаточно ребят, чтобы насовать этим засранцам, но надо будет и мне вставать, вот сейчас, и идти. И сразу, издали, ногой повыше, того, что справа, потому что про него все забудут, а он-то, пока все будут за Ржавого с левым считаться, он-то и может кому-нибудь как следует вломить, и надо, но...
Из-за двери, из-за спин тех двоих выходит Володя. Он идет твердо, как будто долго идет по длинной дорожке, и распрямляется, и косой чуб красиво падает на лоб, и прыщи побледнели.
Он достигает Ржавого, я уже стою немного сбоку, и мне все хорошо видно.
В страшном ярком свете, заливающем зал, Володя притягивает к себе Ржавого за подвеску, за черную, перехваченную пряжкой ленту вокруг шеи, с крючком-карабином для дудки, притягивает и коленом бьет Ржавого по яйцам, и Ржавый даже не кричит и не ругается, он только сгибается, и зажимает ладони между ногами, и так, согнувшись, отступает к своему месту, сначала спиной, потом поворачивается, но не разгибается, и пробирается опять, опять к своему месту, между стульями и столами, и те, кто сидел лицом, смотрят не на Ржавого, а на Володю, который командует одному из своих, возьми, указывает он на футляр Ржавого, и отнеси этой падле, а то потом скажет, что мы украли его трубу.
Ржавый уже сидит на своем стуле, согнувшись, прижав грудь к своим коленям, а над ним стоит – она одна стоит во всем зале – Элка, и курит, и смотрит вниз, на Ржавого, и курит, стряхивая пепел в ладонь.
Так проходит еще час, потом я смотрю на часы и вижу, что с того времени, когда Лена ушла в уборную, прошло только двадцать пять минут, может, тридцать, не больше.
Первым это сказал Конь. Забораемся мы здесь их милицию ждать, сказал Конь, небось в мусорской все накирянные, а мы их жди. Давайте лучше взлабнем, сказал Конь.
И пошел на эстраду, взял свою трубу, вынул мундштук, потряс им, и вытряс слюни, и вставил мундштук.
А Долбец уже пристроился за барабаны, взял палочки, сложил их вместе, крутнул и вывернул ладони, разминаясь.
А Гарик сел за фоно и чуть проехался по хроматической.
А Морух тогда снова открыл футляр, и вставил трость, и вышел, прицепляя свой белый тенор, и наклонил к плечу голову, ожидая тему для джема.
А прибалт, дергая бородкой, засосал свой альт и тоже стал ждать тему.
А Долбец стукнул сначала слишком громко, но все сразу поняли, что это кажется слишком громко от яркого света, а Гарик дал тему, «Ворк сонг», а Долбец дал ритм, а Юдык забубнил своим басом, и разом, аккордом, вступили прибалт и Морух, а Ржавый глядел на них, задрав голову от колен, не разгибаясь, и слезы текли по его красному от проходящей боли лицу, а Элка бросила сигарету в пустую бутылку от «Грушевой», и пошла на сцену, и встала за фоно, оперлась на крышку.
А Морух уже начал соло, длинное, и кто-то первым захлопал после его соло, и все захлопали и засвистели после соло прибалта, короткого и буйного, и Элка вытанцевала к микрофону и выдала скэтом свое соло, и Ржавый, разогнувшись, стал открывать принесенные по команде Володи футляры, и вытащил флейту, и, еще согнувшись, но уже не очень, пошел к эстраде, и Долбец сделал короткую сбивку, и Юдык забулькал, запел и оборвал, а Ржавый уже добрел со своей флейтой до микрофона и засвистел, ох, клево засвистел Ржавый, и квадрат он свистел, и второй, и шестой, и все забыли, что это Ржавому только что засадили по яйцам, и хлопали, и орали, и раскачивались, отбивая «Ворк сонг» ладонями по ляжкам, и вступила Элка со своим скэтом, вместе с флейтой Ржавого, и они вдвоем повели тему, и вступил прибалт, стоя подальше от микрофона, чтобы не заглушать Элку и флейту, и вступил Морух, и они выдали такой кристал-хорус, когда Ржавому кто-то подал его тенор, и Элка закочумала, отошла, танцуя, и раскачиваясь, и прихлопывая себя по бедру, а дудки выдавали кристал-хорус, и все мы оцепенели, и мурашки поползли по нашим джазовым спинам.
Прекратите, заорал Володя, кончайте свою музыку.
Но никто не услышал его крика, и те двое, у дверей, тоже немного раскачивались и прихлопывали, и те двое, у музыкантской, тоже, а Конь уже визжал свое соло и снова взлетел в черное небо, к Сачмо и Дэвису, и планировал оттуда к Андрюше, и сам по себе кружил в этом черном небе, один со своей рабочей песней, а потом была пауза, и брэйк Долбеца, и его артиллерийское соло, а после соло Ржавый взял кларнет и задул «Александер рэгтайм бэнд», и тут вдруг пошла танцевать Элка с каким-то парнем из механического, и потом все, все ринулись в недавно оживленный, но уже отживший свой короткий ренессанс чарльстон, выбрасывая в стороны веселые ноги, подпрыгивая, сходясь и расходясь в тесноте между стульями и столами. А кто-то уже заорал, а теперь шейк, шейк, шейк, чуваки, давайте шейк – кто-то из наших университетских, из самых авангардистов.
Но рухнул микрофон, сдернутый с эстрады за шнур Володей.
Замолчали музыканты, только Юдык еще один такт отбухал.
А Володя уже дергался, кричал, махал руками, и раздвигались, пятились от него все, и подчиненные боялись подойти к своему вождю, потому что был это уже настоящий припадок.
Суки, орал Володя, рваные суки, бляди, и девки ваши проститутки, хватит вашей американской музыки, хватит, одни еврейчики и стиляги. Пляшете, суки, орал Володя, а в цеху пахать – нету вас, в институтах учитесь, штаны американские покупаете, рокенролы танцуете, а девки ваши проститутки, курят, ни одной нет целки, а вы все еврейчики ученые, а Гагарин, что ли, для этого летал, а космонавты сейчас для этого, что ли, летают, чтобы вы тут под американский джаз плясали, суки, проститутки.
Кричал Володя, дергался, схватил неведомо как оказавшегося у него под рукой прибалта за горло, едва вырвался прибалт, врезал Володя своему же бригадмильцу, когда тот попробовал схватить его сзади поперек рук, да так врезал локтем в рожу, что сразу залился кровью малый, а Володя уже стул схватил, фанерное, голубым крашенное сиденье на железных раскоряченных ножках, и этим стулом – по столу, по бутылкам, по чьим-то головам.
И, опомнившись, кто-то из ребят уже крепко сунул Володе сзади по затылку, может, и бутылкой сунул, потому что кровь потекла по стриженому этому затылку, но не почувствовал ничего Володя – жизнь его заели эти еврейчики, и стиляги, и лабухи, ученые гады из университетов и институтов, не желающие знать порядка, не понимающие, какая сила и красота во всем этом: в летающих сейчас космонавтах, и в песне «Маленький цветок», и в настоящей дружбе, и в самом Володе, который хочет порядка, и хорошей музыки, и уважения к простым людям, которые пашут, и пашут, и пашут, а живут в общаге, и нету у них дурных червонцев, чтобы ходить по кафе, и обжиматься, и танцевать твист с этими проститу...
