Банана Ёсимото - Амрита
– Да уж, имечко подходящее. Что и говорить.
– Вот-вот, и я о чем. Это у меня судьба такая. У меня же в детстве вибратор был вместо мамы.
– Вибратор? Настоящий, что ли?
– Ага. Настоящий. Только не электрический, а ручной. Просто длинная такая штука соответствующей формы… Меня же папа в приют отдал, а сам свалил куда-то. И мамины вещи потом все выкинул. А я еще до того, как меня в приют взяли, эту штуку стащила из маминого тайника – я пару раз видела, как мама ее туда прячет. Я же не знала, что это такое. Откуда мне было знать? Ну вот. Единственная память о маме. Я без нее заснуть не могла, клала рядом с собой, обнимала, называла «мамочка». А в приюте, когда узнали, – ругались ужасно. Вибратор, конечно, отобрали. Я очень переживала, плакала… Но зато потом, когда через несколько лет обнаружила, что ТАКОЕ есть у всех мужчин, – я чуть с ума не сошла от радости. Член олицетворял для меня все – маму, папу, друзей… Целый мир в одной вещи! Теперь я могла быть с «мамочкой» каждый день, но вдобавок к этому испытывать множество приятных, незнакомых мне раньше ощущений. Естественно, что в какой-то момент от такой жизни у меня чуть было окончательно не снесло крышу. Я превратилась в эротоманку и секс – маньячку… Я это рассказываю, чтобы ты лучше понимала, откуда я такая взялась. Видишь ли, на фоне моего «воссоединения» с мамой эти встречи во сне – просто детский лепет. – Сасэко взглянула на меня с улыбкой, и я подумала, что она героическая женщина.
– Только это все уже в прошлом. Так что не надо делать такое унылое лицо. В конце концов, я поняла, что родилась для того, чтобы быть счастливой, и теперь я счастлива.
– Я вижу, – сказала я.
– Но иногда я завидую Кодзуми. Хоть он и считает себя несчастным, но на самом-то деле у него есть все эти прекрасные воспоминания о семье, о маме. У меня таких не будет никогда. Он помнит, как его оберегали, как о нем заботились, как его питали…
Почему-то она использовала именно это слово: «питали».
– И если, не дай бог, с ним случится что-нибудь плохое, то для меня это будет значить только одно: мое «новое» счастье разрушится, и, наверное, я опять стану несчастной. Теперь у меня есть что терять – и значит, есть чего бояться. Но ведь это же и называется счастьем!! Знать цену тому, чем обладаешь. Мы с Кодзуми оба были ужасно одиноки, но его одиночество совсем другого свойства, чем мое. Он пережил потерю единственно приемлемого для себя мира. Мира, который – по определению – просто не мог исчезнуть, но, тем не менее, исчез. Рассыпался в пыль. А в моей жизни не было такого мира. Мне было нечего терять. Поэтому-то страдания Кодзуми гораздо сильнее моих… Если он умрет, наверное, мне будет очень плохо. Но я не могу представить себе эту боль. Я никогда не теряла по-настоящему любимого человека, – она снова улыбнулась.
Конечно, в таких сравнениях нет никакого смысла. Но ведь она сравнивает свою жизнь с жизнью Кодзуми… Вот и я не смогла удержаться и не сравнить себя с Сасэко. Мои встречи со смертью – сначала отец, потом Маю; мое падение с лестницы, потеря памяти; неразбериха с прошлым и будущим; то, что происходит с моим младшим братом, – все это показалось таким тусклым и обыденным на фоне того, что пережила эта молодая женщина. Мне даже стало стыдно за то, что в моей жизни все так спокойно и размеренно.
– Тебе очень повезло, – сказала я. И звук моего голоса, его глубина и проникновенность дошли до самого ее сердца – ведь она все-таки была певицей…
Сасэко улыбнулась и предложила пойти на пляж.
Океан был чистым, спокойным и неожиданно мелким. Каждый шаг по белому песку сопровождался неприятным хрустом – все вокруг было завалено трепангами. На мелководье их тоже было полным – полно, я то и дело поскальзывалась.
Поначалу я вскрикивала от каждого прикосновения к этим неаппетитным созданиям, но потом привыкла.
На глубине трепанги перестали меня беспокоить. Я медленно плыла, любуясь солнечной рябью на поверхности океана. Солнечные лучи, пронизывая толщу воды, ложились на песчаное дно светлыми пятнами. Тысячи, десятки тысяч трепангов были внизу подо мной, разбросанные по морскому дну, как мусор. Некоторые лежали неподвижно, некоторые кружились на месте. Морской огурец – странный овощ, живущий под водой.
Подводный мир вызывал во мне странные чувства. Все здесь было непривычно. И эта тишина… Казалось, она наполняет каждую клеточку моего тела и вместе с кровью бежит к сердцу, а оттуда добирается в самые дальние уголки мозга. Так тихо, так непохоже на привычную жизнь.
Искупавшись, я вылезла на берег и, увязая в песке, морщась от хруста трепангов под ногами, наконец, добралась до Сасэко.
– Эти морские огурцы – просто катастрофа! – сказала я, опускаясь рядом с нею.
Сасэко была в голубом купальнике. Поджидая меня, она потягивала, холодное пиво из банки.
– Трепанги – это души убитых на войне людей. До поры до времени они спят на дне океана, – медленно сказала она.
– Ой, не надо мне ужасы рассказывать!
– Это не ужасы. Это действительно так. По утрам их собирают и отвозят на глубину, чтобы отдыхающим было приятнее загорать и купаться. Но на глубине трепангам становится грустно, и они потихоньку возвращаются на мелководье.
– Фу, какая гадость.
– Да чего же гадкого? Между прочим, местные говорят, что трепангов здесь примерно столько же, сколько людей, которых убили на войне.
– Ну, раз местные говорят… – сказала я после небольшой паузы и замолчала.
Во время войны на Сайпане и правда погибло очень много людей. Несколько десятков тысяч японских солдат. Японская армия понесла здесь огромные потери.
Было в этом месте что-то необычное. И даже не потому, что те, кто здесь погиб, были солдатами. Вовсе не поэтому. Было что-то еще кроме этого.
Например, если пойти на обычное кладбище, то там тоже чувствуется присутствие мертвых. Множество людей, ушедших из жизни самыми разными способами. Но здесь это присутствие ощущалось иначе. Все, кто умер здесь, – умерли почти одновременно и почти одинаково. И это было так страшно и так странно… Посреди этой зелени, под этим голубым небом, на тихом берегу у самой воды. Все звуки вдруг исчезли, кроме беззвучного шепота множества духов, неслышно несущегося над водой.
Безголосые.
– Так, значит, это трепанги… – задумчиво сказала я.
– Что, расхотелось купаться? – Сасэко засмеялась.
– Вот еще. Я прямо сейчас пойду в воду, – ответила я и встала с песка.
– Давай – давай, – Сасэко ободряюще кивнула.
Я выпила немного пива и задремала на полотенце.
Мне хотелось загореть, поэтому я намазалась маслом.
Сасэко была здесь своей. Прогуливающиеся по пляжу люди радостно с ней здоровались: соседи, друзья из караоке, постоянные посетители их сэндвич-бара и так далее и тому подобное. Местные любили Сасэко. Она сидела на песке, приветливо улыбаясь, и время от времени махала очередному знакомцу рукой.
Некоторые молодые люди пытались с ней заигрывать. Не думаю, чтобы это могло иметь какое-то отношение ко мне и моей лоснящейся от масла попке – все как один заговаривали именно с Сасэко, и, даже не зная толком английского, я прекрасно понимала, о чем идет разговор.
– Привет, что поделываешь? Не заскучала?
– Может, выпьешь со мной?
– Давай сегодня вместе поужинаем.
– Ты совсем одна? Не хочешь немного прокатиться?
Бедный, бедный Кодзуми. Теперь понятно, отчего он так переживает. Но Сасэко за словом в карман не лезла, ловко отказываясь от этих незатейливых предложений. Чувствовалась рука мастера – все эти прихваты она знала уже наизусть и давно к ним привыкла.
– И имени своего даже не скажешь?
– Сасэко.
– А что оно значит?
– Love. It means love[24]. – сказала она на это.
«Так вот в чем дело…» – подумала я, слушая этот разговор. Моя спина активно впитывала солнечные лучи. Голоса становились все глуше и глуше. Наконец я заснула.
Где-то в кратком промежутке между шумом набежавшей волны и принесенными ветром обрывками музыки из кафе мне приснился красочный сон.
Лето.
Стрекот цикад. Я дома. Мне совсем мало лет. Я, свернувшись клубком, лежу на татами. Меня сморил послеобеденный сон. Перед моими глазами проходят папины босые ноги. Темная кожа. Короткие ногти. Сестричка смотрит телевизор. На окнах висят бамбуковые циновки. В саду все зеленым – зелено. С пола я вижу спину сестры, вижу две ее смешные косички. Потом слышу голос отца: «Мама, кажется, Сакуми заснула. Надо ее чем-нибудь накрыть, а то она простудится». Мама кричит с кухни: «Ничего не слышу! У меня тут масло скворчит». Из кухни наплывает волна вкусных запахов. Если приподнять немного голову, через раскрытую дверь видно мамину спину. Она держит в руках длинные палочки… Но вот приходит откуда-то папа и накрывает меня летним одеялом. Сестра поворачивается от телевизора и произносит: «Саку вовсе не спит». Потом смеется. Видна дырка от зуба.
