Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
— Ну хорошо, дело ваше.
И нас выпустили. Зато провоцировать стали на каждом шагу на что-нибудь отчаянное — чтобы еще срок.
Началась зима. Однажды Борис сказал:
— Одевайся теплей, сегодня уйдем.
— Как? — удивился я.
— Пойдем за Костей.
Костя-придурок являлся лагерной знаменитостью. По рассказам, он был сыном какой-то таинственной монашки, которую не то расстреляли, не то еще что-то. А Костю чуть ли не в восьмилетнем возрасте сунули сюда из-за необычного для его лет роста и медвежьего телосложения. И он действительно обладал медвежьей силой и ловкостью обезьяны и придуривался тоже. То он залезал на единственный погнутый крест на куполе и требовал пончиков с повидлом, то совал руку в нору и, вытаскивая оттуда крысу, с укором говорил ей: «Ты почему Костю кусала? Сейчас Костя тебя укусит». Иногда у Кости появлялось что-то съестное, и тогда ходили странные слухи, что Костя как-то попадает на свободу.
Мы шли за Костей по нижним галереям монастыря. Об этих галереях говорили, что там живут какие-то кровожадные существа, которые утаскивают зазевавшихся ребят и пожирают.
Мы шли босиком, с валенками в охапках, в кромешной темноте. Костя шел и шел, поворачивая то влево, то вправо, и я был уверен, что если упустить огонек в его руках, то никогда не выйдем из этих подвалов. Потом Костя нырнул в какую-то комнату. В неверном свете его факела мы увидели, как Костя повернул камень в стене и скользнул в образовавшееся отверстие. Спустя минуту мы последовали за ним. Далеко впереди мелькал огонек, но мы шли почти на ощупь, боясь скрытых в темноте провалов, колодцев и других ловушек, которыми обыкновенно защищались такие ходы. Наконец пахнуло свежим воздухом и морозом, а Костин факелок, мелькнув последний раз, исчез. Мы поднялись по короткой каменной лестнице и наткнулись на двери. Двери легко открылись, и мы вышли на снег в глухом овраге. Надев валенки, мы карабкались вверх, глядя на далекое, усеянное звездами небо. Первое, что увидели, — силуэт человека, стоявшего к нам спиной. Не оборачиваясь, он заговорил:
— Я засек вас с первого шага и мог завести вас туда, откуда еще никто не возвращался, но вы оба мне нравитесь. Ты, — он ткнул меня пальцем, — здесь за дверями топор, он острый как бритва. Там же и мешок сухарей, берите все, но помните: вы меня нигде и никогда не видели. А идти вам вот так, — и он ребром ладони указал на юго-запад. — Выйдите на железку — жмите вдоль нее, но обходите станции.
— Давай с нами, Костя, — неуверенно сказал Борис.
— Идите, а я сам по себе.
И мы пошли.
Двигаться по глубокому, порой выше колена, снегу было невероятно тяжело. Но нас гнал страх и холод.
Спали мы только на вторую ночь, спали в большом стоге сена, обнесенном изгородью, вероятно, от лосей. Ночью я проснулся, почувствовав что-то страшное, находящееся совсем рядом, а потом услышал жуткий вой. Я поднял голову и увидел призрачное свечение волчьих глаз. Звери были рядом с изгородью.
— Борис, волки, — стал я будить товарища.
Но до него не дошел смысл моих слов. Послав волков очень далеко, Борис продолжал спать. Вытащив спички, я решил: если волки полезут через изгородь, подожгу стог и буду отбиваться топором. Утром, разглядывая многочисленные волчьи следы у изгороди, понял: ничто бы нас не спасло, волки добрались бы до нас и испробовали бы молодой человечинки. Что-то их остановило…
От ходьбы по снегу в паху вспухли бугры, а ноги в болезненной истоме подводило к подбородку. Хотелось свернуться калачиком, как свертывается кот на печи, и спать.
Потом оказались возле озера. Уже были на другом берегу, как вдруг из-за кустов вышли солдаты. Бежать некуда, дальше — ледяная долина. На нас надели наручники и повели в расположение.
Солдаты, как и зеки, жили в юрте, только в этой не сто пятьдесят человек, а всего двадцать. Вместо двухэтажных нар кровати. Посередине лежал шкаф, похожий на тот, что теперь в квартире Бориса, только закрытый на маленький замочек. Установить, кто мы, не стоило никаких трудов. Нас следовало вернуть в монастырь, туда, где актив и воспитка.
Дежурный солдат кинул на шкаф тулуп:
— Спите. Завтра за вами приедут хозяева
Мы намотали по лесу почти двести километров, и я сразу заснул, но скоро очнулся, Борис тоже не спал.
— Слушай, Борис, — пощупал я замочек шкафа, — давай откроем, посмотрим, что там, все равно все дрыхнут
— Что там, что там, — пробурчал Борис. — Бумаги какие-нибудь, что еще может быть.
Утром нас разбудили, открыли шкаф, но там были не бумаги. Там были заряженные автоматы. Солдаты разобрали оружие — и на службу.
Тогда я не понял всего происшедшего. Был молод, не склонен рассуждать, да и ожидание возврата в монастырь заслоняло все. Но спустя время, когда все это вспомнил, с ужасом осознал: если бы мы открыли шкаф, Парка, богиня судьбы, перерезала бы сплетенную связку нитей.
Доведенные до отчаяния, загнанные в угол звереныши, мы, взяв в руки автоматы, устроили бы бойню, не упустили бы случая торжествовать, а потом бы ушли — уже вооруженными и сильными.
Но куда бы мы могли уйти?
Из ночи в ночь, из мрака в мрак?
Впрочем, и позже, уже когда я из малой зоны перешел в огромную, где жили бесконвойные холопы, я оставался таким же отверженным изгоем как в детстве, так и в юности, ибо в лагерях — мы, т. е. я и такие, как я, стояли резко и крайне справа. Стояли, не сходя со своих границ, этим отличаясь от болота общей массы, не говоря уже о левых, тех, кто в погонах и иже с ними, в большой зоне, о которой пели — «Широка страна моя родная». Масса была слишком огромна. Ею правили вожди и вольноотпущенники, поэтому нам оставались только волчьи тропы. Так как дороги, шоссе, тракты были увешаны флажками — шла беспрестанная охота на волков… Так однажды я забыл об этом и хотел уйти в море. Как-то все изменить…
Море я знал только по многочисленным книгам и изображениям, но даже девятый вал, если рассматривать его, сидя в комфорте городской квартиры или, скажем, в галерее, кажется довольно миролюбивым и ручным. Но это совсем не потому, что не хватило таланта у художника, а потому, что художник просто не может изобразить все: глубину, необъятность пространства, а еще звуки, ни с чем не сравнимый и все охватывающий рев урагана. И еще пространство. Человек просто не может воспринять бесконечность.
27Море ассоциировалось у меня с широкими плечами, бородой, глухим свитером, высокими сапогами, зюйдвесткой и обязательно трубкой. А еще с особым запахом. А корабельные каюты были похожи в моем воображении или на кельи схимомонахов или на апартаменты королей. Кроме того, воображение представляло мне портовые таверны, сидящих в них китобоев, пьющих пиво и закусывающих галетами. Галеты тогда представлялись мне каким-то толстым печеньем, но правдоподобным оказался один запах. Здесь действительно пахло дегтем, рыбой и цветущей водой, как в старых пожарных бочках.
Мое судно со странным названием «Неман» стояло у двадцать второго причала третьим корпусом. Так сообщала запись мелом на огромной грифельной доске под навесом.
Я пошел по бетонному парапету, на котором желтели штабеля бочек, ящиков, каких-то бревен, кроме того, цепи, тросы, канаты. Везде работали машины, и сновало множество людей. Но все перекрывал скрип лебедок и кранов, которые, как гусаки, нависали над палубами, извлекая из трюмов что-то, закутанное в погрузочных сетках. Истерически взвизгивали сирены отходящих и приходящих буксиров, и еще чайки… Они, конечно, очень красивы, о них написаны и песни, и стихи, но вели себя они, как обалдевшие от базарного азарта торговки, терзая и заглатывая абсолютно все съестное. И даже стая обыкновенных городских воробьев, слетевших на кучу лошадиного навоза, по сравнению с ними, выглядела сдержаннее и благопристойнее.
Наконец, я увидел число «33» и белую на черном фоне надпись «Неман». Я прошел по зыбким сходням через одно судно, другое, и вот, наконец, чуть колеблющаяся палуба моего судна. Ко мне сразу же направился некто молодой и плечистый в кирзовых сапогах, в обыкновенной серой телогрейке и зимней солдатской шапке, на рукаве у него была красно-синяя повязка.
— Вы к кому?
— Мне к замполиту, — ответил я.
Мне точно назвали время, когда этот морской чин должен меня принять.
— Поднимитесь на ростры, слева по борту, вторая каюта.
Но если бы он не показал мне рукой, куда идти, то слово «ростры» для меня значило бы столько же, как, скажем, речь Горация против Куриациев на латинском языке. Все эти термины я узнал позже, а пока я потащил свой чемодан по деревянным ступеням железного трапа. Ступени обязательно должны быть деревянными, по железным можно соскользнуть, а море требует предусмотрительности.
Я постучал, вошел, поставил чемодан и, поздоровавшись, положил на стол запечатанный пакет из кадров.
