РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА
Всё новые и новые круги описывал Комендант, проносясь мимо белоголовых орлов на фоне самых экзотических ландшафтов, кои только известны человеку, и чем более утверждался во мнении, что это приближает его к предначертанной цели, тем более оставлял его здравый смысл. Он повёл речи о совсем уж невероятных вещах: о намерении возвести храм запахов; о том, чтобы Пенитенциарий парил в воздухе за счёт подъёмной силы, кою он называл «левитацией» (и тогда побег был бы возможен лишь при наличии воздушного шара); а также о том, что надобно превратить месмеризм в род наступательного оружия и снабдить им армию путём создания в ней полка спиритов, кои в грядущих сражениях пойдут в передних шеренгах, силою мысленных флюидов обрекая противника на поражение.
Коменданта, строившего поистине эпические планы создания нового государства, не могло не охватить уныние, когда он увидел, как стала замирать торговля, когда заимодавцы принялись самым наглым образом требовать срочного погашения кредитов, а ему не удалось измыслить способа вернуть им всё возрастающий долг.
И вот, через некоторое время после того, как обескураженные японские лесорубы отплыли в направлении Френчменз-Кэпа, с тем чтобы уже никогда не вернуться, но всё-таки задолго до того, как между камнями пустыни начали пробиваться травинки, а затем и побеги будущих деревьев, знаменуя скорое возвращение леса на прежнее место, стали выплывать на поверхность слухи о том, что наш Комендант задумал нечто, поразительное настолько, что о подобном даже и мечтать не могли ни в одной стороне света.
Хотя рассказы о меланхолии, повально охватившей японцев и послужившей причиною столь скорого их отъезда, и продолжали передаваться из уст в уста ещё несколько лет, но вскоре в беседах возобладала совсем другая тема, популярностью превзошедшая далее похождения самого Мэтта Брейди, а именно, самая грандиозная из всех затей Коменданта — постройка Великого Дворца Маджонга.
III
После того как Национальному железнодорожному вокзалу Сара-Айленд не удалось привлечь ни одного странствующего локомотива, Комендант пришёл к убеждению, что именно эта его идея сможет принести деньги, которые нужны ему, дабы стать сувереном действительно великой державы. Дворец привлёк бы японских пиратов и голландских коммерсантов, английских моряков и французских естествоиспытателей, ибо все они сочли бы его лучшим в Южных морях местом, где можно поставить на кон нелегко доставшиеся состояния. И он принялся строчить длиннейшие письма мисс Анне, выспрашивая, какие игорные столы имеются в Лондоне, какой они формы, а также каковы новейшие моды и веяния в области архитектуры и украшения интерьеров.
Затем был призван Капуа Смерть.
Комендант приказал ему возвести здание, которое в равной степени могло бы восхищать, подобно утончённому в своём великолепии Версалю, и пробуждать тягу к низменным удовольствиям, как расположенная близ Файв-Кортса в Лондоне яма, в коей на потеху публике устраивают травлю медведя. Капуа Смерть, хоть и был вдохновлён тем, что ему довелось видеть на острове: морскими раковинами, шёлковыми парусами и огромною перевёрнутой чашею звёздного неба, на которое он несколько раз взглянул, валяясь в траве с девушками-сиамками, сильно тревожился насчёт прихлебателей, всё время увивавшихся вокруг Коменданта. Неизменно готовые подставить плечо хозяину и ножку — друг другу, все они громко восхищались планами Коменданта переплюнуть Европу, отстроив её заново на острове. Их приводили в неистовство гипсовые бюсты Цицерона, которые стали прибывать на остров заранее, то есть ещё до полного претворения в жизнь планов хозяина; они строчили ему сонеты, подражая давно скончавшимся мастерам; и им удалось сотворить посмертную маску практически всех некогда модных стилей и образцов, ныне безвозвратно канувших в Лету.
Поэтому Капуа чуть не из кожи вон лез, расписывая Коменданту свои идеи, когда настало время представить первые наброски дворца, который, по его словам, предстояло возвести в неоегипетском стиле с элементами рококо.
Должно быть, дворец показался заказчику подозрительно похожим на гигантскую створку раковины морского гребешка, водружённую на шесть застеклённых пирамидообразных куполов с каркасом из кованого железа и подпираемую резными колоннами, на коих полоскались по ветру шёлковые треугольные паруса, нисходящие к огромной наклонной мачте-бушприту.
Однако же, какие бы сомнения ни закрались в душу Коменданта, они тут же развеялись, стоило его прихлебателям вежливо похлопать в ладоши, выражая одобрение представленному проекту и показывая, что они разделяют чувства хозяина, ибо, по их мнению, тому не могло не понравиться, что даже такое затейливое и, можно сказать, грандиозное здание покажется карликом по сравнению с его собственной статуей, которую надлежало возвести рядом с дворцом, такой высокой, чтобы голову Коменданта всегда скрывали облака, и такой огромной, чтобы его указательный палец, вечно устремлённый к северу, в сторону Европы, где обитает мисс Анна, имел в длину не менее десяти ярдов. Он не услышал иронических замечаний насчёт раковины и уловил только восхищённые возгласы да обещания поддержать его затею средствами, кои китайские купцы и яванские торговцы выдадут Коменданту тотчас по подписании заёмных писем и предоставлении гарантий.
В области архитектуры у Коменданта имелось два пристрастия: он тяготел, во-первых, к строгой симметрии, а во-вторых, к совершенной красивости, однако на пути и того и другого стояло его стремление самолично руководить всем. Желая, чтобы дворец стал абсолютным воплощением его воли, он взял за правило утверждать собственною своей подписью любой чертёж, относящийся к постройке оного, и, когда Капуа Смерть представил ему на рассмотрение три различных варианта шести куполов, Комендант — по рассеянности, вызванной утомлением, — подписал все три, а потому его подданные, неизменно покорные всякому предначертанию свыше, и соорудили их все восемнадцать, причём разной формы и даже из разных материалов.
Размах стройки был поистине ошеломляющ; для всех, кто работал на ней, она стала мучением и кошмаром — и для сотен лёгших костьми в её основание, и для тысяч покалеченных в каменоломнях, на распилке досок, при кладке каменных стен, на подноске брёвен и плотницких работах. Но то был не просто кошмар, а кошмар до такой степени грандиозный, что не удавалось избежать странного, неестественного восторга при виде столь величественного здания, возводимого прямо посреди девственного леса.
Через какое-то время Комендант успел позабыть, отчего послания мисс Анны для него столь важны, однако неизменная вера в их непревзойдённую ценность заставила его вновь призвать Капуа Смерть пред свои очи.
— Мне только что пришло в голову, — сообщил он моему приятелю, недавнему кабатчику, ныне произведённому в архитекторы, — какое украшение подойдёт моему дворцу лучше всего: то будут письма мисс Анны, вернее их копии, начертанные огромными золотыми буквами на стенах Великого Дворца Маджонга. — Капуа Смерть изогнул шею так, чтобы взгляд его был направлен в потолок, а не на Коменданта. — Право сделать это, воспроизвести сии Святые Слова, — продолжал Комендант, и его и без того высокий голос унёсся куда-то ввысь, став почти недосягаемым для слуха, столь сильно ему хотелось подчеркнуть, выделить сказанное, — есть само по себе Высшая Почесть, величайшая из великих, требующая поистине религиозной веры в святость Благородного Дела Нации.
И пока приятель мой Капуа Смерть вслушивался в эти упругие, похожие одно на другое слова, произносимые фальцетом, ему почудился некий другой звук — точно струя мочи ударяла в песок. Он опустил голову и встретился взглядом с Комендантом. Капуа заверил хозяина, что знает подходящего человека.
IV
Сейчас мои кишки пребывают в печальнейшем состоянии — именно теперь, когда жизнь стала так тяжела, они подводят меня. В ту пору, однако, опорожнение их ещё не напоминало мне промывание, передо мной открывалось блестящее будущее «национального художника» и я чувствовал задницею своей твёрдый стул, который в случае необходимости способен был извергнуть, испытав при этом чувство безопасности, словно он мог послужить средством самозащиты. Теперь же мои кишки сводит сильней, нежели сводило глотку умирающего ломателя машин; и я боюсь даже поганых рыб, которых рисую; и у меня ныне такое чувство, будто последние четыре дня я испражняюсь через игольное ушко; и мне сегодня не удалось найти в своих экскрементах ничего твёрдого настолько, чтобы швырнуть ими в Побджоя, когда тот вошёл в камеру.
А Побджой всё продолжал и продолжал, ходил вокруг да около, разглагольствовал о новой страсти своей, об искусстве, и я понимал, что он видит меня в роли как бы наставника, возможно, соперника, возможно, обманщика, и вдруг почувствовал себя окончательно беззащитным.
