Мэтью Квик - Нет худа без добра
– Почему он умер, как вы думаете? Мы были с ним очень близки. Он привез меня сюда.
– Не понимаю вашего вопроса, – сказал низенький полицейский с бакенбардами и перестал записывать каждое мое слово.
В его глазах промелькнуло беспокойство и даже некоторый испуг, который я наблюдал в глазах людей уже много раз, так что я не стал больше задавать никаких вопросов.
– Да, вам, наверное, трудно с этим смириться, – предположил он. – Так всегда бывает. Наверное, лучше всего оставить решение важных вопросов на потом. Обратитесь к консультанту-психологу. Он лучше разбирается в этих делах.
Я подумал, что он, вероятно, прав, но вот только я уже потерпел неудачу с Венди и Арни. Я уставился на свои коричневые шнурки, а полицейский опять стал глядеть в окно.
Спустя несколько минут высокий полицейский вернулся вместе с Максом и Элизабет.
– Алё, какого хрена?
– Господи, я просто не могу поверить. Бартоломью, как ты?
Полицейские опять переглянулись, и Бакенбарды сказал:
– Сейчас мы уйдем, но нам нужно записать ваши имена, домашние адреса и номера паспортов.
Мы сообщили им эти сведения. Элизабет указала их прежний адрес, умолчав о том, что их выселили, и это, на мой взгляд, было очень умно с ее стороны. Полицейские старательно переписали данные наших паспортов, вручили нам свои карточки и велели позвонить им через сутки, после того как мы свяжемся с родными отца Макнами и договоримся об отправке тела в Филадельфию.
С этим они удалились.
– Алё, какого, блин, хрена? – произнес Макс, стукнув несколько раз себя по голове таким жестом, каким выбивают кетчуп из бутылки.
– Что с ним случилось? – спросила Элизабет.
– Я не знаю толком.
– Но от чего он умер?
– Может быть, он перепил вчера вечером. Я нашел его мертвым в постели.
– И что мы теперь будем делать? – спросила она.
– Не знаю.
– Не могу представить, что отца Макнами уже нет, – сказала Элизабет.
– Блин!
Макс и Элизабет сели на мою неприбранную постель, и мы долго молчали, получилось как бы в память об отце Макнами. Венди, наверное, сказала бы, что мы «перерабатываем значимую информацию, вникая в произошедшее».
Наконец Элизабет спросила:
– Так мы поедем в церковь Святого Иосифа?
– Зачем? – спросил я.
– Отец Макнами хотел бы, чтобы мы поехали. Может быть, ты встретишься там со своим отцом.
– Ну да, блин! Алё, какого хрена?
– Вряд ли мы встретим там моего отца, – сказал я.
– Как ты можешь знать это?
Я ничего не объяснил Максу и Элизабет в тот момент, но в бумажнике отца Макнами я нашел фотографию, на которой были сняты мама, он сам и я – совсем маленьким мальчиком. Мы крутились на колесе обозрения в Оушен-Сити, и в самой верхней точке отец сфотографировал нас троих, вытянув руку с фотоаппаратом. Я в ужасе сидел, зажатый между ними, как книга между подставками на полке, а они улыбались во весь рот, и вид у них, порхавших в небесах и обнимавших меня с двух сторон, был необыкновенно счастливый. (Отец Макнами выглядел поразительно похожим на меня, какой я сейчас, когда пишу это письмо.) Сама по себе фотография, может быть, и не вызвала бы у меня никаких подозрений, но затем я увидел на кредитной карточке его имя, которое впоследствии сообщил полицейским.
Его звали Ричард.
Ричард Макнами.
Просто смех: я знал его всю жизнь, но при мне никто ни разу не назвал его по имени, а мне не пришло в голову спросить его. Он всегда был для нас «отцом Макнами». Даже мама звала его «отец Макнами» или просто «отец». Никогда я не слышал, чтобы его называли Ричардом.
А может быть, я все-таки слышал, но не обратил на это внимания?
Вам не кажется это странным, Ричард Гир?
Может быть, какая-то часть моего бессознательного подозревала правду и защищала меня, блокируя возможное намерение выяснить имя отца Макнами?
Теперь-то я думаю, что его полное имя наверняка упоминалось в вывешиваемых еженедельно церковных объявлениях, но кто их читает?
Перед смертью мама стала звать меня Ричардом. Я думал, что она обращается к Вам, Ричард Гир, но теперь я знаю, что она имела в виду Ричарда Макнами, любовь всей своей жизни. Теперь я понимаю, почему отец так часто обедал у нас дома, почему мама исповедовалась только ему, почему он всегда так быстро откликался на призыв о помощи – как это было, когда подростки разгромили наш дом, – почему он посвятил маме несколько месс после ее смерти, хотя я не заполнял соответствующих бланков, почему он плакал на берегу после ее похорон и почему он хотел отвезти меня к церкви Святого Иосифа, где возможны чудеса. Очевидно, он считал, что без чуда я не смогу простить ему длившегося всю жизнь обмана и того факта, что я вырос без отца в доме, хотя имел в его лице идеального духовного наставника.
Но тут возникает вопрос: может ли католический священник быть идеальным духовным наставником, если он спал с твоей матерью?
От всех этих мыслей голова у меня пошла кругом.
– Бартоломью? – окликнула меня Элизабет.
– Давайте поедем в церковь, – сказал я, думая, что, может быть, там все-таки произойдет какое-нибудь чудо; раз уж мы совершили столь долгий путь сюда, то стоит посмотреть, может ли церковь Святого Иосифа предложить нам что-нибудь.
Я взял ключи от автомобиля, отдал их Элизабет и сказал:
– Давайте соберем вещи и поедем. Срок нашей гостиничной брони уже истек.
– Но с тобой все в порядке?
– Да. Какого хрена, алё? – сказал я.
Это их порядком напугало.
Я кивнул, и мы тронулись в путь.
Ваш преданный поклонник Бартоломью Нейл15
Бедный, скромный, верный служитель Бога
Может быть, Вы считаете, что я слишком спокойно отнесся к смерти отца Макнами?
Или, может быть, Вы думаете даже, что я должен был бы раскаиваться в том, что позволял ему пить виски в непомерном количестве и ни разу не попытался уговорить его пить меньше?
Может быть, Вы считаете, что я должен был насторожиться, когда он назвал наш ужин в ресторане последним?
Может быть, Вы считаете меня несообразительным или бестолковым из-за того, что я раньше не разгадал тайну своего отца?
Вы могли бы задать мне в данный момент миллион разных недоуменных вопросов, и я сознаю, что все они, возможно, были бы вполне справедливы, особенно потому, что из-за особенностей своего ума я не могу дать на них ответы, которые были бы хоть чуточку понятны «нормальным» людям. Но, несмотря на все это, у меня накопилась целая куча вопросов к Вам, Ричарду Гиру, другу далай-ламы, являющемуся мне призраку, моему постоянному корреспонденту, наставнику по ухаживанию за женщинами и предполагаемому другу.
Если отец Макнами был тем Ричардом, к которому мама обращалась перед смертью, если он действительно был моим отцом – в чем я теперь практически не сомневаюсь, – то почему Вы стали являться мне и продолжаете это делать в последние недели?
Может быть, я просто придумал Вас в качестве своего друга?
Может быть, я сошел с ума и воображал Вас: Вы были чем-то вроде моей галлюцинации?
Или же Вы действительно являлись мне, потому что Вы являетесь многим людям, нуждающимся в помощи, потому что это то, чем Вы занимаетесь, когда не снимаетесь в кино?
Может быть, это Ваша религиозная миссия?
Может быть, это какая-то особенность буддизма?
Наверное, Вы скажете, что я обознался и что Ваши появления – просто еще один коан, над которым надо глубоко задуматься, но не рассчитывать на ответ, на решение загадки.
Вселенная икает, а мы, дурачки, пытаемся разобраться почему.
Я уж подумал, не перестать ли писать Вам, особенно в связи с тем, что Вы не показывались в последнее время, хотя нужны мне были как никогда! Но дело в том, что я стал зависеть от этих писем. Когда я все это записываю, освобождая свой мозг от накопившихся там слов, это производит благоприятное воздействие на меня. Это успокаивает меня так, как ничто больше не может успокоить. И к тому же теперь, после смерти моего настоящего отца Ричарда Макнами, Вы – единственное звено, связывающее меня с мамой.
Вы были маминым кумиром.
Ради Вас она бойкотировала Олимпийские игры в Пекине.
У меня сейчас нет никого, кто мог бы заменить Вас, Ричард Гир, и потому, что бы я ни чувствовал по отношению к Вам, я буду продолжать писать.
Как Вы думаете, отец Макнами попал на небо?
Пропускает ли святой Петр сквозь свои жемчужные врата священников, которые нарушают обет безбрачия?
Можно ли считать, что, объявив нашу трапезу в ресторане последним ужином и напившись после этого до смерти, он совершил самоубийство?
Может быть, священники, нарушающие обет безбрачия и помышляющие о самоубийстве, попадают в чистилище?
