Николь Краусс - Хроники любви
— «Я не знаю. В любое время после 1937 года. Если она еще жива, то ей сейчас должно быть около восьмидесяти». — «Первый брак?» — «Думаю, да». Он нацарапал что-то в своем блокноте. «Может, ты знаешь, за кого она могла выйти?» Я покачала головой. Мужчина лизнул палец, перевернул страницу и записал еще что-то. «Брак был гражданским или обряд совершал священник? Или, может, раввин?» — «Скорее всего, раввин». — «Так я и думал».
Он залез в ящик стола и достал пачку леденцов. «Хочешь мятный?» — спросил он. Я покачала головой. «Бери», — сказал он настойчиво, и я взяла. Он положил в рот мятную конфету и принялся ее сосать. «Она не из Польши приехала?» — предположил он. «Как вы догадались?» — удивилась я. «Легко. С такой-то фамилией. — Он перекатил леденец от одной щеки к другой. — Могла она приехать в году тридцать девятом, сороковом, перед войной? Ей бы тогда было… — он снова лизнул палец и вернулся на предыдущую страницу, затем достал калькулятор и нажал несколько кнопок ластиком на конце карандаша, — девятнадцать, двадцать, ну максимум двадцать один».
Он записал эти цифры в блокнот и, поцокав языком, покачал головой: «Должно быть, ей было одиноко, бедняжке». Он вопросительно взглянул на меня. Глаза у него оказались бледными и водянистыми. «Наверное», — сказала я. «Не наверное, а точно! — воскликнул он. — Ну кого она тут знала? Никого! Разве что у нее был здесь какой-нибудь двоюродный брат, который и знать ее не хотел. Конечно, теперь он живет в Америке, теперь он большой махер,[80] зачем ему какая-то беженка? Его сын говорит по-английски без акцента и когда-нибудь станет богатым адвокатом, и меньше всего им нужна эта бедная родственница из Польши, тощая как сама смерть, которая стучится в его дверь». Говорить что-либо казалось неуместным, так что я промолчала. «Возможно, ей повезло, и он пару раз пригласил ее на шаббат, хотя его жена все время ворчит, что им самим нечего есть и что ей снова пришлось просить мясника дать цыпленка в долг. „Чтобы это было в последний раз, — говорит она мужу. — Дай ей палец, она тебе и руку откусит“. И при этом в это же самое время в Польше убивают ее семью, всех до единого, упокой Господь их души».
Он ждал от меня какой-то реакции, но я не знала, что сказать. «Должно быть, это было ужасно», — наконец выдавила я. «Вот и я об этом говорю, — сказал он, а затем снова поцокал языком. — Бедняжка. Пару дней назад девушка, я думаю, что это была внучатая племянница, спрашивала о Гольдфарбе, Артуре Гольдфарбе. Врач, очень симпатичный — у нее была фотография. Оказалось, что это был плохой шидух,[81] что он развелся через год после свадьбы. Идеально подошел бы для твоей Альмы. — Он с хрустом разгрыз леденец и высморкался в носовой платок. — Жена говорит, что сватать мертвых большого таланта не надо, а я ей отвечаю, что если всю жизнь пить уксус, так и не узнаешь, что есть кое-что послаще. — Он поднялся со стула. — Подожди здесь, пожалуйста». Вернулся он тяжело дыша и плюхнулся обратно на стул: «Как будто золото искал — так трудно было найти твою Альму». — «И что?» — «Что?» — «Вы ее нашли?» — «Конечно нашел! Какой из меня клерк, если я не могу найти такую милую девушку? Вот она, Альма Меремински. Вышла замуж в Бруклине в 1942 году за Мордехая Морица, церемонию провел раввин Гринберг. Здесь и имена родителей указаны». — «Так это на самом деле она?» — «А кто же еще? Альма Меремински, вот здесь написано, что она родилась в Польше. Ее муж родился в Бруклине, но родители его были из Одессы. Здесь сказано, что его отец владел фабрикой одежды, так что она неплохо устроилась. Честно говоря, у меня на душе полегчало. Свадьба, наверно, была очень славная. В те дни хазан[82] давил ногой лампочку, потому что тогда никто не мог себе позволить разбить бокал».
5. В Арктике нет телефонов-автоматовЯ нашла телефон-автомат и позвонила домой. Ответил дядя Джулиан. «Мне кто-нибудь звонил?» — спросила я. «Да нет вроде бы. Прости, что разбудил тебя ночью». — «Ничего страшного». — «Я рад, что мы поговорили». — «Ага», — сказала я, надеясь, что он не станет продолжать разговор о том, чтобы мне стать художником. «Давай поужинаем где-нибудь сегодня вечером. Конечно, если у тебя нет других планов». — «Нет, планов у меня нет», — ответила я.
Я повесила трубку и набрала номер справочной. «Какой район?» — «Бруклин». — «Фамилия?» — «Мориц. Имя Альма». — «Учреждение или квартира?» — «Квартира». — «На эту фамилию ничего нет». — «А как насчет Мордехая Морица?» — «Нет». — «Попробуйте посмотреть Манхэттен». — «Есть Мордехай Мориц на 52-й улице». — «Правда?» Я не могла в это поверить. «Записывайте номер». — «Подождите, — сказала я. — Мне нужен адрес». — «Восточная 52-я, дом 450». Я записала адрес на ладони и спустилась в метро.
6. Я стучусь, и она открываетОна пожилая, с длинными седыми волосами, заколотыми черепаховым гребнем. Ее квартира наполнена солнечным светом, там есть говорящий попугай. Я рассказываю ей, как мой отец, Давид Зингер, увидел «Хроники любви» в витрине книжного магазина в Буэнос-Айресе, когда ему было двадцать два. Он путешествовал один, с топографической картой, компасом, швейцарским армейским ножом и испанско-ивритским словарем. Потом я рассказываю ей о своей матери и груде словарей на ее столе, об Эммануиле-Хаиме, который откликается на имя Птица, которое он получил в честь своей свободы и попытки взлететь, после которой у него на голове остался шрам. Она показывает мне свою фотографию в моем возрасте. Говорящий попугай вопит: «Альма!», и мы обе оборачиваемся.
7. Меня тошнит от известных писателейВ метро я задумалась, пропустила свою остановку, пришлось возвращаться пешком десять кварталов. С каждым кварталом я все больше нервничала и теряла уверенность в себе. А что, если дверь откроет Альма — настоящая, живая Альма? Что можно сказать человеку, который сошел со страниц книги? А что, если она никогда не слышала о «Хрониках любви»? Или слышала, но хотела об этом забыть? Я так много сил потратила на то, чтобы ее найти, и мне не пришло в голову, что она, может, совсем не хочет, чтобы ее находили.
Но времени на размышления не осталось, поскольку я уже дошла до конца 52-й улицы и стояла перед ее домом. «Вам помочь?» — спросил меня швейцар. «Меня зовут Альма Зингер. Я ищу миссис Альму Мориц. Она дома?» — «Миссис Мориц? — переспросил он. У него было странное выражение лица, когда он произнес ее имя. — Э… нет». Он посмотрел на меня так, будто ему было меня жалко. А потом мне и самой стало себя жалко, потому что он сказал мне, что Альмы нет в живых. Она умерла пять лет назад. Вот так я и узнала, что все, в честь кого меня назвали, уже умерли: Альма Меремински, мой отец, Давид Зингер, и моя двоюродная бабушка Дора, которая погибла в варшавском гетто и в честь которой я получила свое еврейское имя Дебора. Почему людей всегда называют в честь умерших? Если уж их обязательно надо называть в честь чего-то, то пусть это будут явления более постоянные: например, небо, море или идеи — даже плохие идеи никогда не умирают.
Швейцар все еще что-то говорил, но тут наконец остановился. «Ты в порядке?» — спросил он. «Хорошоспасибо», — сказала я, хотя на самом деле это было не так. «Может, присядешь?» Я покачала головой. Не знаю почему, но в этот момент я вспомнила о том, как папа водил меня в зоопарк смотреть на пингвинов. Было холодно и пахло рыбой. Он посадил меня на плечи, так что я смогла прижаться лицом к стеклу и наблюдать, как их кормят. Я вспомнила, как он учил меня произносить слово «Антарктика», но потом вдруг засомневалась, было ли это на самом деле.
Поскольку говорить было больше не о чем, я спросила: «Вы когда-нибудь слышали о книге „Хроники любви“?» Швейцар пожал плечами и покачал головой: «Если ты хочешь поговорить о книгах, то тебе стоит пообщаться с ее сыном». — «Сыном Альмы?» — «Ну да, с Исааком. Он до сих пор иногда сюда заходит». — «Исаак?» — «Исаак Мориц, известный писатель. Ты не знала, что это их сын? Он иногда ночует здесь, когда бывает в городе. Хочешь оставить ему записку?» — «Нет, спасибо», — сказала я, поскольку никогда не слышала ни о каком Исааке Морице.
8. Дядя ДжулианДядя Джулиан заказал себе пиво, а мне манговый ласси. «Я знаю, что с мамой иногда непросто», — сказал он. «Она скучает по папе», — ответила я, хотя вообще-то это было все равно что сказать, что небоскреб высокий. Дядя Джулиан кивнул: «Ты вот не застала своего дедушку. Во многих отношениях он был чудесный человек. Но иногда с ним было очень сложно. Он любил всех контролировать. У него были строгие правила относительно того, как я и твоя мама должны жить». Я почти не знала своего деда, он умер в гостинице в Борнмуте во время отпуска, когда я была совсем маленькой. «Шарлотта приняла на себя основной удар, поскольку она была старшей и к тому же девочкой. Я думаю, именно поэтому она никогда не говорит тебе и Птице, что и как делать». — «Кроме наших манер», — отметила я. «О да, там, где дело касается манер, она себя не сдерживает, не так ли? Знаешь, иногда она может казаться немного холодной, но это потому, что у нее полно своих проблем. Потосковать о твоем отце, поспорить со своим собственным. Но ты ведь знаешь, как сильно она тебя любит, правда, Аль?» Я кивнула. Дядя Джулиан улыбнулся, как обычно, немного криво; один уголок его губ поднимался чуть выше другого, как будто части его тела отказывались сотрудничать друг с другом. «Ну ладно, — сказал он, поднимая бокал. — За твое пятнадцатилетие и за то, чтоб я наконец закончил эту проклятую книгу».
