Juan Bas - Таверна трех обезьян (пер. Е.Антропова)
Я уже давно пересек последнюю черту на пути к уродству. После истории с храмовыми деньгами я убедился окончательно, что руки способны толкнуть меня на любой безнравственный поступок – без малейших колебаний и ограничений.
Эпизод десятыйЯ тешился искушающей мыслью о самоубийстве, но несмотря на мои тяжкие прегрешения, в моем сознании прочно запечатлелась заповедь, словно выжженная каленым железом, что Создатель не велит покушаться на чью-либо жизнь, в том числе и собственную. Выход был очевиден: избавиться от сатанинских рук.
Однако легче было сказать, чем сделать – осуществить замысел оказалось совершенно непосильной задачей. Руки защищались, разгадывали все мои козни и не сдавались. Я пытался отрезать, расплющить, сжечь их… все напрасно.
Однажды я почти отпраздновал победу. Это произошло на кухне. Руки питали особую слабость к жареной картошке, причем всегда обходились без вилки, хватая ее просто так. Я задумал окунуть их в большую фритюрницу, наполненную золотистыми ровненькими ломтиками картофеля и кипящим маслом; я сумел даже погрузить в масло первую фалангу пальцев, но они коварно ускользнули, отделавшись банальными ожогами первой степени, которые я проклинал на все лады, завывая от боли.
Эпизод одиннадцатыйМеня подвергли своего рода келейному судилищу: я предстал перед трибуналом по внутренним делам, в состав которого входили Плевок, брат Тесифонте, самый пожилой член общины по прозванию Дедуля Хейди, и брат Сириако Кадалсо, он же Гроза Андромеды, местный префект.
Добросердечные братья были озабочены моим эксцентричным поведением и психическим здоровьем. Одним словом, они думали, что у меня винтиков в голове не хватает, и будто бы я рехнулся. В оправдание, чтобы их успокоить и доказать свое здравомыслие, я поведал о своей трагедии от начала до конца. Пожалуй, я все-таки обошел молчанием некоторые самые непристойные эпизоды, не заикнувшись, например, о молоденькой монголке в общественном туалете в парке или о сиамских потаскушках, которые только и умели, что сыпать скабрезностями. Но в общих чертах я рассказал всю ужасную историю о руках Леандро Качон Картона и освободил душу от непосильной тяжести. Очистившись от скверны, камнем лежавшей на сердце, я почувствовал себя так хорошо, как не чувствовал уже очень давно…
Эпизод двенадцатыйМеня отправили отдохнуть на какое-то время в санаторий для клириков, страдавших переутомлением, как они сами утверждали. На самом деле это был сумасшедший дом, построенный на бесплодном холме неподалеку от Лермы в провинции Бургос, где за порядком надзирали спартанского вида монахини из служанок Иисуса, им в подкрепление был придан штат из местных мирян для исполнения самых неприятных тюремных функций. Очутившись там в заточении, я почувствовал себя совершенно уничтоженным, словно психически здоровый журналист в окружении сумасшедших в «Одностороннем движении» Сэмюеля Фуллера.
Однако никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, и внезапно приходит решение проблемы, которая нас удручает. Я свел некое подобие дружбы с одним из обитателей санатория, братом Паткси, или Стальной Лапой, францисканцем из Гипускуа, недалеким, но честным, обладавшим огромной физической силой. Он мог превратить в пюре большую картофелину, сжав ее в кулаке. Его засадили за то, что он с корнем оторвал ухо одному молокососу, увидев, как тот швыряется камнями в улитку. Брат Паткси был лучшим лесорубом и участвовал в соревнованиях в Атауне, у себя в деревне.
В сумасшедшем доме готовились справить юбилей, и в нелепую программу мероприятия включили показательное выступление брата Паткси с большим топором: ему полагалось разрубить пятнадцать бревен. Мне не составило труда уговорить его помочь мне в обмен на две бутылки ханки, которые достал для меня Альмендрон, или Трихиноз, один из тюремщиков, проигравший мне в пикет.
Больше мне было не на что надеяться. С тех пор, как несколько недель назад я спутался с неразборчивой и не слишком чистоплотной сестрой Хеновьевой из Льяга Профунда, или Свинкой, похоть одолевала меня сильнее, чем когда-либо прежде, несмотря на какую-то венерическую болячку, которую я подцепил.
Словом, в праздничный день я уселся в саду за деревянный стол, расположенный поблизости от бревна номер три брата Паткси. Силач-францисканец с ожесточением принялся кромсать первый ствол: лезвие топора ложилось точно в крошечный зазор в несколько сантиметров шириной, остававшийся между его ступнями. С каждым ударом в воздух летели деревянные чурбаки размером с желтые кирпичи, которыми была вымощена дорога в «Волшебнике страны Оз». Четверо стражников со здоровыми дубинками наизготовку на всякий случай не спускали с дровосека глаз. Не прошло и десяти минут, как настала очередь третьего бревна. Вдруг францисканец бросил колоду, стремительно подскочил ко мне, и, не дав никому опомниться, двумя точными ударами отсек мне обе кисти – они баловались в тот момент пасьянсом, карточным, разумеется, и он застиг их врасплох.
Эпизод тринадцатыйСейчас я поправляюсь в отделении реабилитации госпиталя Святого Креста в Баракальдо, опять недалеко от дома. На этот раз я лишился рук навсегда: не было ни подходящих доноров, ни пластических хирургов. Правда, мне приспособили механические зажимы, этакие хваталки, очень похожие на клешни моряка Гомера из фильма «Лучшие годы нашей жизни», которыми я уже наловчился управлять довольно сносно. Если так пойдет и дальше, я вскоре смогу тасовать карты. Для иных потребностей мне, конечно, еще придется малость поднатореть.
Но, с Божьей помощью, все образуется.
Бенефис Трини и Лупаса
«Плэйерс» как был, так и оставался настоящим притоном, сколько ни старалась хозяйка, сеньора Трини, которую до сих пор в узком кругу называли за глаза старинным прозвищем Трини Амфибия, сохранившимся аж с войны, скрыть это «первоклассными», на ее взгляд, декоративными элементами.
Что удивительно, кабачок находился в фешенебельном районе Барселоны, на улице Путксет. Он открывал двери для посетителей в полночь, а закрывался, как правило, поздним утром. «Плэйерс» был не только питейным заведением, но и предлагал также услуги проституток, вернее, являлся «баром с девочками» на американский манер, в духе времени – шел 1984 год. Четыре девицы бродили по кабаку, перебрасывались словечками и призывными взглядами с одинокими выпивохами, рассчитывая взамен получить приглашение «на рюмочку», что, однако, еще не означало обязательства лечь с ними в постель. Но если какая-нибудь из них соглашалась оказать сексуальную услугу, которую нельзя было удовлетворить на диванах в полутемной части помещения, она, договорившись с сеньорой Трини о комиссионных, вела клиента к себе домой. Правда, сеньора Трини не особенно следила за тем, насколько честно ее работницы соблюдают уговор.
В действительности «Плэйерс», о чем говорило само его название, был игорным заведением, где игра велась подпольно и без особого размаха. Играли в покер в просторной кладовой, при закрытых дверях. Для этой цели служили два круглых стола, покрытых зеленым сукном, испещренным бурыми пятнами от сигарет; вокруг штабелями стояли ящики со спиртным. Партии разыгрывались почти каждую ночь; допускались только постоянные клиенты, самое большее по четыре-пять человек за один стол. Обычно, за исключением выходных, бывал занят только один стол. Сеньора Трини брала тысячу песет с каждого игрока за удовольствие насладиться интимной обстановкой ее кладовки, не считая молчаливого обязательства выпить за вечер не меньше двух рюмок, совсем не дешевых. Сама она садилась играть пару раз за неделю, почти всегда с одними и теми же партнерами.
Я познакомился с сеньорой Трини благодаря тому, что мы жили по соседству – на улице Мартинес де ла Роса, в уютном и все еще проникнутом богемным духом квартале Грасия; мы оба частенько наведывались в одну и ту же пивную, маленький безликий кабачок, где мы обыкновенно перебрасывались на скорую руку, «по маленькой», с несколькими знакомыми в обманный покер на костях. Эта игра ее восхищала.
Мы быстро прониклись симпатией друг к другу. Полагаю, ей пришлась по душе моя бесшабашность двадцатичетырехлетнего юнца, живущего на бегу: я сводил концы с концами, продавая от случая к случаю рассказы в журнал «Пентхаус», писал комические репризы для «Эль Вибора» и проматывал скромные средства, которые мне присылали родители из Бильбао.
У нас обнаружилось сходное чувство юмора. Она стала моей покровительницей. Она заботилась, чтобы мне стирали одежду, одалживала немного денег, когда я оказывался на мели, а кроме того иногда присылала свою приходящую домработницу, чтобы та сделала генеральную уборку в моей неустроенной съемной квартирке за пятнадцать тысяч песет в месяц.
