Владимир Микушевич - Будущий год
Где-то около середины восемнадцатого века, когда была построена мочаловская церковь, туда пришла блаженная Лушка и принесла младенца «в подоле», хотя подола-то у нее, по всей вероятности, как раз и не было. Одни говорили, будто Лушка зимой и летом носит милоть, баранью шкуру, традиционное одеяние пустынников и пустынниц. (Это мог быть и обыкновенный русский тулуп, вывороченный шерстью вверх). Другие настаивали на том, что Лушка носит не баранью, а медвежью шкуру Наконец, третьи вполголоса утверждали, что на Лушке не баранья и не медвежья шкура, а ее собственная шерсть. При этом никто не отрицал, что Лушка блаженная, то есть что-то вроде святой, хотя никто и не сомневался, что крестить она приносит младенцев, рожденных ею. Интересно, что это всегда были младенцы мужского пола. Отец Иероним, первый из священников, которым доводилось крестить Лушкиных отпрысков, сначала усумнился, можно ли крестить Лушкино отродье, принадлежит ли оно к человеческому роду, но, будучи начитанным пастырем, вспомнил о том, что первые христианские подвижники не отказывали в крещении фавнам и даже кентаврам, а кто же такие лешаки, если не фавны.
Лушка приносила в церковь одного младенца за другим. Складывалось впечатление, что она приносит по нескольку младенцев в год. Может быть, приходила не одна Лушка, а разные, но всех их называли Лушкой блаженной. Лушка не говорила по-человечески ни слова, только мычала, но своих младенцев не хотела оставлять некрещеными. Так продолжалось почти два столетия. Лушкиных подкидышей, окрестив, сдавали в сиротские дома, как правило, записывая их под фамилией Лушкины. Все они отличались необычайной физической силой, а нередко и умом. Возмужавшие Лушкины охотно шли в рекруты вместо крестьянских сыновей. Воевали некоторые из них столь доблестно, что дослуживались до офицерского, а кто и до генеральского чина, приобретая наследственное дворянство. В таких случаях они меняли фамилию на Лукьяновых, Лукашиных, Лукачевых или на Лукерьиных. Последняя фамилия была больше распространена среди крестьян, выбившихся в купцы. Но Лушкины поднимались и куда выше. Шептались о том, что, по крайней мере, один из Лушкиных сидел на царском троне. Вероятнее всего, это был император Павел I, так как Лушкиным сыном пришлось заменить дочку, рожденную Екатериной от Салтыкова, но не исключалось, что Лушкиным был Александр III, уж очень он похож на Лушкина внешне, что и подчеркнуто в известной скульптуре Паоло Трубецкого. Неспроста и Ленина в анекдотах любовно называют Лукичом.
Что же касается тех Лушкиных, которые ничем особенным не отличались, кроме отменной физической силы и трудолюбия, их записывали в государственные крестьяне, и так или иначе признавая факт их родства, выделили им землю в лесу неподалеку от церкви, в которой их крестили и прихожанами которой они оставались. Урочище в лесу, выделенное им, сначала называлось Лушкина пустошь, а потом Лушкины выселки. Трудно сказать, с тех ли пор или с незапамятных времен весь лес, где находятся Лушкины выселки, называется Лушкиным лесом. В этом лесу берет начало речка Таитянка, а к самой пойме реки Векши, куда впадает Таитянка, подходил в прошлом Лыканинский лес, названный так потому, что туда ходили драть лыко, хотя еще раньше Лыканино, судя по всему называлось Луканино, и трудно было сказать, где Луканинский лес переходит в Лушкин, но и в том, и в другом лесу спокон веку водились лешаки. В Луканинском лесу они даже воздвигли себе капище из громадных каменных глыб, а когда православные христиане разрушили это капище, под ним и вокруг него обнаружились настоящие залежи добротного камня, из которого потом строились церкви в Москве и неподалеку от нее.
А Лушка все продолжала приносить младенцев в мочаловскую церковь, и постепенно утвердился обычай отдавать их на воспитание обитателям Лушкиных выселок. Полагали, что Лушка вообще приносит крестить лишь младенцев, рожденных от человека, а не от лешака, так что отцами Лушкиных были те же Лушкины. По преданию, с Лушкиным родом срастался или перекрещивался медвежий род. Во многих исконно русских местностях был негласный, но непререкаемый обычай посылать молодую в ночь после свадьбы в лес, где она встречалась с медведем, — право первой ночи на славянский лад. Отсюда выражение «батюшка медведюшка» или «русский медведь». В латинском наименовании медведя «ursus» отчетливо слышится «русс». Очевидно, русскую деву в лесу встречал не простой медведь, а так сказать, звезднородный. Как известно, в медведицу обратилась царевна Аркадии Каллисто, и она теперь видна на небе имеете со своим сыном Аркасом — это созвездия Малой и Большой Медведицы. Не все знают, что имя великого древнего короля Артур (Artus) означает по-кельтски «медведь». От медведя родится человек, по литовскому преданию, пересказанному Проспером Мери-ме в новелле «Локис», а в слове «Локис» слышится lux, свет, которому родственно русское «луч». По-видимому, когда-то на Руси говорили не «лешак», а «лучак» или «лушак», светоносный. Да и по Библии медведь связан с Ильей-пророком, властителем грома и молнии. Именно медведи защищают его верного сподвижника пророка Елисея.
Анатолий Зайцев настолько погрузился в эти изыскания, что начал забывать, следователь он или исследователь. Но Лукреция Лушкина надо было все-таки разыскать. Тут Анатолию на помощь пришли словоохотливые бомжи. От них Анатолий узнал, что чуть ли не каждый день из Лыканииского леса к свалке выходит косматый мужик. От него никто не слышал ни слова, но называют его почему-то академиком.
На третий день после Покрова Анатолий отправился на свалку. Лес уже облетел, в воздухе кружились снежные хлопья. Свалка высилась, как настоящая гора, По склонам этой горы копошились бомжи в надежде найти пустую бутылку, подгнивший картофель, а то и батон колбасы. Среди них Анатолий различил косматую фигуру. Издалека казалось, что это человек в тулупе, но, приблизившись, Анатолий увидел, что никакого тулупа нет: просто у него по всему телу как бы выросла борода.
— Лукреций Лукьянович! — окликнул его Анатолий. Косматое существо выпрямилось и уставилось ему в глаза. Анатолий почувствовал, что Гизелла не преувеличивает: к запаху свалки примешивался другой запах, от косматого существа несло болотом и немытой шерстью.
— Что вы здесь делаете, Лукреций Лукьянович? — спросил Анатолий.
— Не Лукреций, лушак я, лушак, — прохрипел голос, отвыкший говорить.
— Почему вы домой не возвращаетесь?
— Она увела меня, Лушка…
— Как увела?
— А так… Лушака сволочьё обижало.
— Какое сволочьё?
— Сволочьё голопузое… Людиижи-лютишки…
— Где же вы теперь живете?
— Там, — Лукреций мотнул головой в сторону леса, где между деревьями Анатолий заметил другую косматую фигуру.
— Но ведь зима идет.
— А лушак с Лушкой завтра заснет, до весны.
— Пойдемте домой, Лукреций Лукьянович, — потянулся к нему Анатолий. Но лушак одним огромным прыжком перемахнул через кучу мусора и обнялся с другой косматой фигурой. Анатолий видел, как в сумерках между деревьями движутся в обнимку два светящихся облика, и у них вместо шерсти лучи.
Империя козла
Дьякон шепнул Аверьяну, что Безглазый в церкви. Обедня близилась к концу. Аверьян давал причастившимся целовать крест. К исповеди Безглазый опоздал и теперь стоял в стороне. Аверьян услышал, как Безглазый бормочет свое привычное: «Козел… Козел…»
Это слово он то бормотал, то выкрикивал, сидя в подземном переходе на Пушкинской. Странное дело: в ответ на этот выкрик чуть ли не каждый прохожий бросал ему деньги, как правило, крупные купюры, иногда даже доллары. Безглазый был преуспевающим нищим. Утром его привозила, а вечером увозила иномарка, водитель которой служил Безглазому поводырем. И в церковь Безглазый приехал на этой иномарке. Одет он был отнюдь не в лохмотья: потертый, но когда-то элегантный серый двубортный пиджак, темно-синие брюки. Правда, на пиджаке не хватало пуговицы, а брюки были, похоже, от другого костюма. Глазницы Безглазого были завязаны черным платком, как будто он собирался играть в жмурки.
Когда литургия кончилась, Аверьян подошел к Безглазому и сказал:
— Ну, здравствуй, Вавила.
Нищий приметно вздрогнул. Он был высокого роста, могучего телосложения, с белокурой растрепанной бородой, настоящий русский богатырь.
— Ты что, Аверьян? — спросил он.
— Аверьян. Я узнал тебя в подземном переходе и потому велел тебе прийти.
— Кто же я такой, по-твоему?
— Ты Вавила Стрельцов, лауреат премии Ленинского комсомола за исследовательскую работу в области счетно-решающих устройств.
Нищий потупился, как если бы у него были глаза.
— Что ты хочешь от меня услышать? — буркнул он.
— Все, что ты хочешь мне сказать.
— Козел! Козел! Козел! — крикнул Безглазый на всю церковь. Аверьян промолчал. Нищий тяжело опустился на ступеньку алтаря и заговорил. Сначала он, как заклинание, бормотал все то же: «Козел… Козел… козлы», потом его речь постепенно обрела последовательность и логичность, выдающую интеллигента, хотя и в первом поколении.
