Владимир Микушевич - Будущий год
— Какое же это общее дело? — не удержался Мирослав.
— Так слухи-то о нем всегда ходили. Кое с кем даже беседовали на эту тему, когда в партию принимали. Сталина из семинарии за общее дело исключили. Так или иначе мы догадывались все, только говорить об этом не полагалось. Поэты, правда, иногда проговаривались. Гумилев возьми да и ляпни: «Мы меняем души, не тела». Вот и пришлось его… засекретить. А мы ни-ни, мы молчок, потому преждевременно. Но ты сам посуди: неужели мы убивали людей направо и налево за просто так? Душегубы мы, что ли? Для будущего мы убивали, для будущего века. Не знаю, как вы, господа образованные, а я еще в церковноприходской школе заучил: «Чаю воскресения мертвых. И жизни будущего века». И в окопах я слыхал: был в России такой философ царского рода. Он Ленинскую библиотеку основал… А Ленин — его последователь… Так вот, этот философ написал «Философию общего дела». О жизни будущего века написал. От него и Мичурин, и Циолковский, и Вернадский пошли. Сам я не читал его. Как его фамилия, вспомнить не могу…
— Не Федоров ли? — подсказал Мирослав.
— Да, да, Федоров! Ты же все, Мстислав, знаешь, ты образованный… Зачем же ты морочишь меня? Ну, пусть я виноват, но не настолько же… Я ради тебя виноват, ради общего дела виноват. Думаешь, мы не помним, почему сказано: «Не убий»? Думаешь, мы, мужики сиволапые, не понимали? А сказано «не убий» потому, что никого убить нельзя, невозможно. Все всё равно оживут, это и есть жизнь будущего века. А первыми оживут невинно убиенные… Вот ты и ожил.
Мирослав замер в кресле, не зная, что сказать.
— Мы лучших убивали, чтобы лучшие ожили первыми. Где ваши могилы, скажи? Не знаешь? То-то! Нет ваших могил, а если и найдутся, то не вы в них были похоронены, а сволочь разная, убийцы, мародеры… И они воскреснут в свое время, но в последнюю очередь, кому они нужны! А вас, небось, в специальных контейнерах сохраняли, чтобы оживить, как только наука позволит. Ради этого вся страна работала. Днепрогэс для этого строили, Беломорканал. Вот меня генералом в сорок первом назначили, А какой из меня генерал? Как был вахмистром, так и остался. А мы немецких маршалов разбили, которые поученее нас будут. Разве мы победили бы, будь мы просто убийцы? Нет, недаром поэт сказал: «Бой идет святой и правый ради жизни на земле». Ради жизни будущего века, стало быть. Вот мы строили, воевали, а вы лежали потихоньку, в контейнерах ваших, законсервированные. Недаром наш главный контейнер на Красной площади. Каждый на него смотрит и убеждается: не зря его берегут. Он оживет, и с ним другие, наши. Вот мы атом расщепили, в космос полетели, и вас воскрешать начали. Это только так говорят: посмертная реабилитация. На самом-то деле никакой смерти нет. Смотри, тебя раньше Ленина выпустили. А ты все дуешься на меня. Мы с тобой одногодки, только я на ладан дышу, а ты за дочкой моей ухаживаешь, стихи свои старые читаешь ей… [умилев, да и только. Ухаживай, черт с тобой, только я подождал бы, когда Ольгу твою воскресят. Она-то тебя ждала. И ты мог бы подождать… Не расстреляли бы тебя, то есть, что я, не засекретили бы, так и ты валялся бы, как я, полумертвый. Конечно, и меня когда-нибудь воскресят, дело-то общее, но когда это еще будет… А вдруг забудут меня? Вдруг я затеряюсь где-нибудь? На Люську плоха надежда… Ты тогда напомни обо мне, Мстислав, ладно? Обещаешь? Комиссара-то я тогда пристрелил, не ты…
Старик захрипел. Вызвали скорую помощь. Мирослав шел через березовую рощу и думал, хорошо ли он сделал, не образумив старика. «Зеленый Федоров страшнее Гитлера», — шевельнулась у него в памяти чья-то строчка. Мирослав остановился. «А что если я и вправду Мстислав Зегзицын?» — подумалось ему.
Лушкин лес
Исчезновения Лукреция Лушкина не привлекло бы к себе особенного внимания, но, будучи видным ученым атомщиком, он имел доступ к секретной информации, и розыском Лушкина пришлось заняться Анатолию Зайцеву. Первым делом Анатолий посетил его бывшую жену. История этого брака была по нынешним временам тривиальна. Несколько лет назад преуспевающий ученый женился на молоденькой студентке Плехановского института. Сначала дело шло как по маслу. Молодожены побывали в Крыму, на Рижском взморье, на Байкале. Порывались поехать за границу, но поездку запретили, так как у Лукреция Лукьяновича был допуск. Потом положение резко изменилось к худшему. Оборонку начали свертывать. Оклад ведущего научного сотрудника не дотягивал до прожиточного минимума, да и этого оклада не выплачивали месяцами. Между тем Гизелла успешно занималась предпринимательством, а Лукреций Лукьянович уже переписал на нее московскую квартиру, машину и дачу в Мочаловке. Тут Гизелла вспомнила, что она моложе Лукреция Лукьяновича на двадцать три года и подала на развод. Лукреций проявил при этом странную покладистость. Может быть, он просто растерялся от резкой перемены в своем социальном положении. Так или иначе вскоре после развода он перестал появляться как в московской квартире, так и на даче.
Гизелла не придавала его исчезновению никакого значения. Развод она объясняла чисто личными, интимными причинами, Анатолий стеснялся расспрашивать о них, но Гизелла неожиданно выпалила сама:
— От него же отвратительно пахло!
— Чем же таким от него пахло? — озадаченно пробормотал Анатолий.
— Не знаю, как объяснить вам. Гнилью, болотом, псиной. Не я одна замечала. Сослуживцы не могли работать в одной комнате с ним.
— А когда вы выходили за него замуж, от него еще не пахло?
— Видите ли, я была девчонка… я думала, что так вообще пахнет… от мужчин, но, в конце концов, я убедилась, что это невыносимо… как и многое другое.
— У вас нет никаких соображений насчет того, где он может находиться?
— С этим нет проблем. Вот уж о чем не стоит беспокоиться. У него в Мочаловке родни полно. Поинтересуйтесь, сколько Лушкиных проживает и здесь, и в Векшине, и в Лыканине.
Лушкиных оказалось, действительно, много в Мочаловке и во всем Любавинском районе, но все они отрицали знакомство с Лукрецием Лукьяновичем и между собой-то почти не общались, хотя, согласно местным легендам, состояли в отдаленном, а то и в довольно близком родстве. Ситуация с Лукрецием Лушкиным осложнялась тем, что он был вроде как подкидыш, а подкинули его в мочаловскую церковь в 1938 году, как раз накануне ее закрытия. Священник успел окрестить младенца и чуть ли не в тот же день был арестован. Младенца усыновила бездетная чета Лушкиных. Лукьян Лушкин преподавал в мочаловской школе (бывшей гимназии) естествознание и слыл мужиком начитанным, читал даже в клубе лекции по научному атеизму. Потому-то он и назвал приемыша Лукрецием (в честь древнеримского поэта-материалиста Лукреция Карра), хотя, по слухам, младенец был крещен Лукой. Жена Лукьяна происходила из раскулаченных, ухитрилась бежать откуда-то из Сибири. Она работала в той же школе техничкой. Тут же в школе им выделили комнатушку. Когда началась война, Лукьяна взяли в ополчение, и он был убит осенью под Москвой. Трехлетний приемыш остался на руках у Прасковьи Лушкиной, урожденной Медведевой.
Эти сведения Анатолию удалось почерпнуть в поселковом архиве, но уже они граничили с легендой. Древняя старушка, в свое время тоже работавшая в мочаловской школе, нехотя припомнила, что к младенцу Лукрецию ходила кормилица, и это при скудных лушкинских заработках. Ходила она по ночам, и после нее в коридорах оставался тяжелый запах болота, плесени или псины. Собственно, очевидцы умерли, но их дети и внуки припоминали, что вонючая баба имела свойство светиться в темноте. В голодные военные годы, когда Луканьке было уже лет пять-шесть, она все еще появлялась и, по-видимому, прикармливала его грудью. Говорили, что к младенцу ходит сама Лушка.
На вопрос о том, кто такая Лушка, мочаловские старожилы предпочитали не отвечать. Предполагалось, что все об этом и так знают, а если кто не знает, так незачем с ним о ней разговаривать. Не без труда удалось Анатолию выяснить следующее.
Где-то около середины восемнадцатого века, когда была построена мочаловская церковь, туда пришла блаженная Лушка и принесла младенца «в подоле», хотя подола-то у нее, по всей вероятности, как раз и не было. Одни говорили, будто Лушка зимой и летом носит милоть, баранью шкуру, традиционное одеяние пустынников и пустынниц. (Это мог быть и обыкновенный русский тулуп, вывороченный шерстью вверх). Другие настаивали на том, что Лушка носит не баранью, а медвежью шкуру Наконец, третьи вполголоса утверждали, что на Лушке не баранья и не медвежья шкура, а ее собственная шерсть. При этом никто не отрицал, что Лушка блаженная, то есть что-то вроде святой, хотя никто и не сомневался, что крестить она приносит младенцев, рожденных ею. Интересно, что это всегда были младенцы мужского пола. Отец Иероним, первый из священников, которым доводилось крестить Лушкиных отпрысков, сначала усумнился, можно ли крестить Лушкино отродье, принадлежит ли оно к человеческому роду, но, будучи начитанным пастырем, вспомнил о том, что первые христианские подвижники не отказывали в крещении фавнам и даже кентаврам, а кто же такие лешаки, если не фавны.
