Дэвид Николс - Мы
Я все никак не мог нащупать взаимосвязь между тяжелейшим горем, свалившимся на меня с ее смертью, и нашей близостью – вернее, ее отсутствием – в жизни, мне пришло в голову, что, видимо, горе – в той же степени сожаление о том, чего никогда не было, как и скорбь по тому, что мы потеряли. В качестве утешения у меня теперь была Конни, которая прекрасно держалась, стойко пройдя все этапы от первого телефонного звонка, через всю организацию, подготовку, похороны, упаковку одежды, походов в благотворительную лавку, скорбное управление банковскими счетами и завещаниями, продажу дома, ставшего чересчур большим, до приобретения маленькой квартирки для папы. Хотя Конни с матерью никогда не ладили и не раз вступали в открытую борьбу, Конни понимала, что теперь это все не важно, везде присутствовала, держалась почтительно, была ласкова, но не надоедлива, не ударялась в мелодраму или снисходительность. Настоящая хорошая медсестра.
Мать похоронили декабрьским утром. Родительский дом – теперь дом только моего отца – был холоден и темен, когда мы вернулись туда и снова сдвинули узкие кровати. Конни сняла траурное платье, и мы легли под одеяла, держась за руки, понимая, что нам предстоит еще три раза испытать подобное, четыре, если когда-нибудь объявится ее пропавший отец, и мы вместе пройдем через все.
– Надеюсь, ты не умрешь раньше меня, – сказал я, что было, конечно, сентиментально, но позволительно в тех обстоятельствах.
– Постараюсь, – ответила она.
Как бы там ни было, прошли недели, прозвучали все соболезнования, глаза перестало щипать от слез, со временем я потерял особый статус скорбящего и вернулся в свое обычное состояние, и мы продолжили наш путь вместе.
Двадцать лет спустя отчим Конни остается в добром здравии, ее биологический отец тоже, насколько нам известно. Шерли, мать Конни, проявляет все признаки бессмертия, являясь живым доказательством животворных свойств маленьких сигарет-самокруток и рома. Прокуренная и проспиртованная, она, видимо, будет жить вечно, так что я жене в конце концов даже не понадоблюсь.
90. Спасибо и до свидания
В Мюнхене я впервые угадал с гостиницей; маленькое, приятное, семейное заведение возле Виктуалиенмаркт, удобное, без претензий, оригинальное, но не безвкусное. Нам открыла дверь пожилая дама, из тех, кого в сказках съедают волки.
– А что же наш другой гость? Мистер Алби?..
Я почувствовал, как Конни рядом со мной напряглась.
– Наш сын. К сожалению, он не смог приехать… – начал я.
Я бы хотел извиниться за сына…
– Мне жаль это слышать, – сочувственно нахмурилась дама. – Простите, но я не могу вернуть задаток без заблаговременного предупреждения.
– Danke schön, – сказал я, сам не понимая почему.
Danke schön и auf Wiedersehen – вот и все, что я знал по-немецки, поэтому был обречен провести наше время здесь, благодаря и прощаясь.
До официальной регистрации оставалось еще несколько часов, но нас все равно провели в наш номер, очень симпатичный, в духе братьев Гримм, заставленный деревенской баварской мебелью, какая должна была понравиться Конни, старой и довольно зловещей. Она плохо спала в поезде, поэтому сразу легла на огромную кровать и по-детски свернулась калачиком, как иногда делает до сих пор.
– В Германии тощие подушки, – заметил я, но она закрыла глаза, поэтому я, сидя в кресле-качалке, налил себе воды и начал читать о Брейгеле. От стакана несло затхлостью, но если не считать этого, то все остальное было отлично.
91. Сказочная страна
Брейгелей оказалось ужасно много, целый сонм Янов и Питеров, Старших и Младших, и делу не помогло их отсутствие чутья при выборе христианских имен.
Но из всей династии только Брейгель Старший – выдающийся художник. После него осталось всего сорок пять или около того картин, и самая знаменитая из них находится в грандиозной Старой пинакотеке, которую мы посетили тем же днем. Там было предостаточно приятных работ Янов и Питеров, вазы с цветами, деревенские ярмарки, выписанные в мельчайших деталях, те картины, из которых получаются прекрасные пазлы, но родоначальник династии отличался от них, выставленный без всякой помпезности в невзрачном зале. «Страна лентяев» изображает мифическую страну «с молочными реками и кисельными берегами» – покрытая пирогами крыша, плетень из колбасы, а на переднем плане три распухших человека: солдат, фермер и какой-то клерк или студент, окруженные недоеденной едой, с расстегнутыми штанами, объевшиеся и раздутые, не в состоянии работать. Это одна из «раздражающих» картин – живой поросенок, бегающий с ножом в спине, яйцо вкрутую на маленьких ножках, и все в том же духе, – но теперь я был достаточно сведущ в искусстве, чтобы узнать аллегорию.
– Ешь маленькими порциями.
– Что, прости? – спросила Конни.
– Смысл. Если живешь в стране, где крыши делают из пирогов, научись себя ограничивать. Ему бы следовало назвать картину «Углеводы на обед».
– Дуглас, я хочу домой.
– А как же Музей современного искусства?
– Не в гостиницу. Домой, в Англию. Я хочу вернуться сейчас.
– А… Понятно. – Я не отводил взгляда от картины. – Они падают, как мухи!
– Может, мы… присядем где-нибудь?
Мы прошли в зал побольше – распятия, Адам и Ева – и уселись на разных концах скамьи, обитой кожей, присутствие музейного охранника создавало атмосферу нелегкого тюремного свидания.
– Я знаю, на что ты надеялся. Ты думал, что, если все пойдет хорошо, у нас появится будущее. Ты надеялся, что я передумаю, и я хочу, чтобы ты знал: я бы с удовольствием передумала. Я бы хотела не сомневаться, что буду счастлива с тобой. Но эта поездка не делает меня счастливой. Мне… слишком тяжело, какой тут отпуск, если чувствуешь себя прикованной к лодыжке другого человека. Мне нужно пространство, чтобы подумать. Я хочу домой.
Я улыбнулся, преодолевая ужаснейшее разочарование:
– Нельзя же бросить Большое турне, Конни!
– Можешь продолжить, если хочешь.
– Я не могу продолжить без тебя. Что за удовольствие?
– Тогда возвращайся со мной.
– Что мы скажем людям?
– А разве мы должны что-нибудь им говорить?
– Мы вернемся из отпуска на двенадцать дней раньше срока, потому что наш сынок сбежал! Унизительно.
– А мы… притворимся, что у нас пищевое отравление, или скажем, что умерла какая-то тетушка. Мы скажем, что Алби уехал к друзьям, у него собственные планы. Или можем остаться дома, задернуть занавески, затаиться, сделать вид, что мы все еще путешествуем.
– Но у нас не будет никаких фотографий Венеции или Рима…
Она рассмеялась:
– Ни разу за всю историю человечества никто не попросил посмотреть фотографии из отпуска.
– Я хотел сделать эти фотографии не для других. Я хотел их для нас.
– Тогда… наверное, нам следует сказать людям правду.
– Что ты не смогла больше вынести ни одной минуты со мной.
Она скользнула вдоль скамьи и прижалась плечом к моему плечу:
– Это неправда.
– А что тогда правда?
Она пожала плечами:
– Правда в том, что, наверное, это не лучшее время для нас вариться в одном котле.
– Это была твоя идея.
– Верно, но еще до того, как… Прости, ты все организовал, я ценю твои усилия, но с моей стороны это тоже… усилие. Слишком много всего навалилось. Я никак не могу собраться с мыслями.
– Нам не вернут денег – все по предоплате.
– Возможно, деньги не самое важное в данный момент, Дуглас.
– Отлично. Отлично, я займусь поиском рейса.
– Завтра в десять пятнадцать есть один рейс в Хитроу Дома будем к обеду.
92. Schweinshaxe mit Kartoffelknödel
[35]
Так прошел наш последний совместный день в Европе.
Мы осмотрели оставшиеся залы галереи, но без Алби, нуждавшегося в наставлениях; Большое турне потеряло всякий смысл. Глаза скользили по Дюрерам, Рафаэлям и Рембрандтам, но ничего не запоминалось, и говорить было нечего. Вскоре мы вернулись в гостиницу и, пока Конни складывала вещи и читала, я прошелся по улицам.
Мюнхен оказался странным сочетанием величественной церемонности и шумного пьяного веселья, как накачавшийся пивом генерал, и все мы могли бы здесь отлично провести время, наверное, теплым августовским вечером. А вместо этого я один зашел в огромный пивной зал возле Виктуалиенмаркт, где под аккомпанемент баварского духового оркестра попробовал взбодриться, заказав огромную порцию темного пива и жареный свиной окорок. Как часто происходит в жизни, первый кусок был изумительно вкусным, но вскоре поедание окорока стало напоминать отвратительный урок анатомии, поскольку я начал различать группы мышц, сухожилия, кость и хрящи. Я отодвинул тарелку, потерпев поражение, допил ведро пива и, спотыкаясь, вернулся в наш номер, где проснулся вскоре после двух ночи, издавая запах ветчины, этаким полоумным засохшим стручком…
