Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество
Мой мертвый шофер хватает лопату и начинает копать. «Давай, давай, сучья малявка, — говорит он, рукавом вытирая застящий глаза едкий пот, — приведи его в должный порядок, подправь, харю ему пририсуй, чтобы в первичном виде в землю зарыть, иначе земля на поверхность вернет, не примет». Я оборачиваюсь и вижу подводу, на которой лежит тело, завернутое в брезент. Мне до мурашек и столбняка становится жутко. Начинаю выкручиваться: мол, говорю, и так в землю сойдет — без всяких прикрас и разворачивания брезента; прямо так, говорю, в землю и бросить, чтобы труп в кислородной среде на атомы не распался. «Ну, ты даешь, — говорит мой шофер и, вздымая боками, опирается на лопату, — как же сойдет, мелочь пузатая, если на нем вследствие автоаварии лица нет, до каши размозжено». Я понимаю его хитрость и отвлекающие маневры, но меня на мякине не проведешь! Шофер хочет и себя и меня убедить, что под брезентом — не он, а кто-то совсем другой, обоим нам чуждый. Даже смешно, но нет смысла ссориться. «О’кей, — говорю, — позволь изложить обоснованное сомнение. Если мы его здесь закопаем, то места потом не найдем. Да и кто к нему вот сюда сможет наведаться? Посмотри — вокруг поле до горизонта, дороги еще не проложены. Даже если по азимуту идти, все равно заплутаешь». — «И то верно, — шофер чешет в затылке, а рожа у самого хитрая. — О! — говорит — Лиза найдет! Ей все нипочем, она больных, как раненых с поля боя, на загривке носила. Меня в дом не побоялась ввести, когда муж, будучи в плавании, в море отсутствовал». — «Ой! — говорю я. — Да ты и не знаешь! Мы теперь с Лизой вместе живем! Душа в душу. Вечерами о тебе разговариваем, а днем она огурцы в банках засаливает, капусту шинкует». — «Это она мастак», — подтверждает шофер, гордо кивая нечесаной головой. «У Лизы времени нет, чтобы к тебе сюда ежедневно таскаться. У нее сад, огород, хозяйство большое. Давай мы тебя возле дома рядом с Фифи зароем. Лиза с коромыслом мимо пройдет да и плеснет на бархотки, что на могилке рассажены». Кстати, с Фифи — чистая правда. Я забрала Фифи из Москвы, и мы ее прямо за домом, вблизи уличного сортира, живьем закопали, как напоминание проклятого прошлого и как памятник новому сталинизму — с годами жизни и смерти, в виде надгробного бюста с мраморным бантом на макушке. Лежит теперь припеваючи, в ус не дует.
И вот праздный Морфей на легких воздушных крыльях уносит меня с поля, и я вижу себя у дома, в проклятом богами Нещадове. «Никита, — кричу, — можно я одна в нужник на минуточку сбегаю?» — «Сбегайте, — отвечает Никита, — а я для острастки с ружьем постою, будто при входе у мавзолея». Захожу в сортирный чулан, снимаю штаны и сажусь, но что-то меня коробит, запах какой-то не тот, непривычный и приторный. Встаю без штанов, заглядываю в дыру, а там — гроб, извалявшись в дерьме, медленно плавает. Не простой, а хрустальный, и то, что внутри, пока еще видно. Лицо моего шофера, холодное, восковое, маячит как раз под дырой: стреляй — попадешь ровно в десятку. Что же мне делать, думаю. Не могу же я сесть к нему голым задом и накидать на него лепешек, если, невзирая на обстоятельства, собираюсь его любовь по-прежнему завоевывать. Даме такое поведение не пристало, а смотря с его перевернутой перспетивы, вообще получается неприглядно. С другой стороны, я в точности знаю — не может шофер лежать в вечности неприкрытым, его надо быстрее, активнее заговнять — покрыть толстым слоем фекалий, иначе не обретет он покоя. Так я стою и решаю, взвешивая все «за» и все «против», а Никита уже в дверь прикладом стучит. «С вами там все в порядке? А то я уже беспокоиться начинаю. И мы тут в очереди стоим; каждый из нас похоронный обряд совершить стремится — с ритуальной горстью накопленного говна…» — «Безумцы! — ору из сортира. — Это не ваше дело! Это дело мое — погребение Полиника! Несмотря на запреты и уговоры!» Сорвав хилый крючок, в сортир врывается Макс. Он отстраняет меня от дыры, в которую я смотрю, как если бы на икону, стаскивает портки, садится гигантской задницей на отверстие. «Кишка тонка погрести», — выдавливает покрасневший Макс, стеная и тужась. Из его зада сплошным мощным потоком вываливается дерьмо. «Авгиевы конюшни, мадам, тут нужны, а не жалкие дамские толики». Отходы бьются в хрустальный гроб, отскакивая фонтанами — фейерверк радужного говна! — которым мы с Максом уже покрыты. Но гроб остается таким, каким был, — прозрачным и чистым, с мученическим лицом непогребенного, оставленного шофера. Я просыпаюсь с воющим криком. Вбегает Глаша. «Тихо, тихо, — шепчет она мне на ухо, поглаживая по руке. — Вот вы вчера из-за письма так расстроились, что заснули одетая. Пришлось с вас, спящей, дневную одежду стаскивать. Где это видано? Не облегчились. Лица не умыли. За собой совсем не следите и меня отгоняете. Смотрите, осунулись, почернели. Так и зачахнуть немудрено, когда живется без радости. А у меня власти над вами нет, руки уже опускаются. Всю ночь не спала, к вам заходила. Вы спали, словно бы умерли, — сначала хрипели, будто камнем на грудь давят, а потом замерли без движения и не дышите. Я больше писем носить вам не буду, все стану выбрасывать. Ни к чему вам вести оттуда. Своих здесь хватает, да и здоровье ваше куда…» — «Да, да, ты права, — прерываю Глашину проповедь, — ничего мне оттуда не надо, ни писем, ни весточек. Мы здесь, за бетонной стеной, как сорняк прорастаем, без славы и почестей. А что, Глаша, так нестерпимо воняет? За какие грехи? Смилуйтесь, люди!» — «Хо-хо, — загадочно говорит Глаша, — вы сутки проспали, а жизнь не стоит, по законам природы движется. Илья нужник выгребал, а Лиза грядки навозила». — «Глаша, — начинаю издалека, — а ты меня видишь?» — «Сейчас — вижу». Странный ответ! Что же такое, означает ли он: «сейчас» — «не всегда»? На досуге надо задуматься. «Ну а теперь?» Глаша, уставившись в пустоту, в безмолвии застывает.
Чистая доскаНачитаешься литературы, а потом мозги словно засраны. Если верить написанному, в мире все сплетено и странным образом обусловлено. Вереница причин, следствий, взаимособытий. А у меня нет вереницы благодаря отсутствию связей между сегодняшним и вчерашним. Я напрочь отрезана не только от предков, но даже от моего, уже проведенного на земле, личного времени.
Во мне нет традиций. И посему я сама — традициозачинатель. Вот как решу, так и будет. Введу, например, день поминовения Фифи, и Любоньке, после моей кончины, придется продолжать ее «чествовать». Любонька от Дня Фифи по гроб жизни будет зависима. Или заведу, как в Древнем Китае, залу еды для бомжей и стану сама им прислуживать. И куда же деваться потом Любоньке? Деваться ей некуда, если захочет меня продолжать, культивировать и мне наследовать. А непременно захочет, я в точности знаю. А я ни от чего не завишу, так как что, кроме денег, предками было оставлено? Но, если во мне нет традиций, значит нет и «морали». Откуда о морали мне знать? Не о том, что такое мораль, а о том, что она вообще есть? Из каких школьных пособий или учебников? Я абсолютно чиста, как незамаранная бумага. Tabula rasa[19]. И в том мое преимущество. Сама устанавливаю законы, пусть в узком своем пространстве, но законы зато — мои. О нет, разумеется, вы не обязаны им подчиняться, но и я не должна подлежать вашим. Потому что вы все — такой же, как я, беспамятный белый лист, и мало ли что может взбрести в ваши головы. У нас с вами нет точек соприкосновения, ибо каждый из нас — князек в своем разбойничьем царстве. И нет над нами общих законов, по которым можно нас осудить или помиловать, потому что судить надлежит исходя из правечного, по крупиночкам собираемого — от деда к отцу, целыми поколениями, и так далее. А откуда правечное вдруг возьмется? Мы же с вами не в Англии. Nullum crimen, nulla poena sine lege[20]. Вам переводить или не надо?
Это пусть мои королевские родственники, коли они есть, под бременем Фемиды, выношенной в лоне столетий, на тонких ногах прогибаются; изнывая, мораль свою прут, влитую по кровиночке. Как говорится, пусть мир погибнет ради свершения правосудия. А мне под чем прогибаться и что переть? Мораль вывожу свою, в собственной нещадовской лаборатории, с неминуемыми просчетами и потерями. Продвигаюсь на ощупь, словно таежный первопроходец. Я и крыса подопытная, и экспериментатор, выбирающийся из тьмы невежества. Но как бы ни было тяжело, я не жалуюсь — даже наука требует жертв, а что говорить о жизни! И вот, кстати, в качестве «рабочего эксперимента» я ее и порешила. Так, чтобы взять кое-что и проверить. Насчет «смерти». Не в смысле пресловутой «дозволенности» (литература!) и не во благо самой Лизы, погрязшей в никчемности, а в целях исключительно непрактичных — трансцендентальных.
МаревоВо мне живет интуиция, облачившаяся в догадку, которая quovis modo[21] требует подтверждения. Или нет, скажем так: бремени доказательства. Попробую объяснить. Поскольку движимый творческой мыслью субъект, каких до ничтожности мало, видит невидимое, вплоть до небывших до него смыслов и форм, то он, этот субъект, и есть источник тайной картины мира, им к жизни вызванной. При том, что у этой «картины» и «жизни как таковой» нет общего знаменателя узнавания и простому человеку извне она решительно недоступна. L’imagination gouverne le mond[22]. He правда ли? Но ведь создавшее мир сознание само нереально — клубок наваждений, проекция морока на стекле? А тогда: стоит ли такому исключительному субъекту, отвергшему «общую жизнь», относиться к только им и «увиденному» всерьез? Относиться всерьез — к чему? К пустоте, набитой его снами? К неяви его химер, притворившихся сущими?
