Флора Шрайбер - Сивилла
Рути сердилась, потому что не хотела, чтобы ее отец перелезал на материнскую сторону кровати. Рути не хотела, чтобы отец шептался с матерью, или обнимал ее, или тяжело дышал вместе с ней, или вместе с ней шуршал простынями. Когда он был вот так близко от матери, Рути чувствовала, что он любит ее мать больше, чем ее.
Как-то ночью, видя и слыша происходящее, Рути вылезла из кроватки и очень тихо подошла к родительской постели. В автомобиле Рути всегда сидела между ними. Если она могла делать это в автомобиле, значит могла делать это и в спальне. Забравшись в постель, она попыталась протиснуться между родителями и занять по праву принадлежащее ей место в середине.
Взбешенный Уиллард голым выпрыгнул из кровати и вытащил оттуда дочь. Он сел в кресло, перекинул девочку через колено и хорошенько отшлепал ее. Затем он вновь уложил ее в кроватку, и тут выяснилось, что как для Хэтти, так и для него прерванное сношение продолжилось прерванным сном. Утреннее солнце уже сменило уличный фонарь, а подавленные рыдания, раздававшиеся из кроватки с того момента, как ребенок был водворен туда, так и не прекратились.
— Я больше никогда не буду шлепать этого ребенка, — заявил Уиллард Хэтти. — Тот, кто способен прорыдать всю ночь, принимает вещи слишком близко к сердцу.
Уиллард Дорсетт, который никогда до этого не бил дочь и который сдержал свое обещание больше не поднимать на нее руку, не знал о том, что их любовные утехи были прерваны Рути и Сивиллой, но рыдала всю ночь Пегги Лу. Инцидент оказался настолько травмирующим, что Сивилла, разделявшая переживания с Рути, ушла, уступив место Пегги Лу. Уиллард и Хэтти Дорсетт, конечно, были не настолько расстроены одной бессонной ночью, чтобы прекратить половые сношения в присутствии дочери. И Сивилла раз за разом наблюдала эту первичную сцену — до тех пор, пока ей не исполнилось девять лет.
Временами пробуждавшаяся, а временами так и не засыпавшая, Сивилла старалась как-то отгородиться от назойливого шуршания крахмальных простыней на родительской кровати, от этого шепота, бормотания и силуэтов. Пенис — в виде тени и в своем естественном виде, который наблюдали остальные «я», — для Сивиллы был объектом отрицания. Она утверждала, что не видела пенис отца до того самого утра, когда отец склонился над ее кроваткой, чтобы сказать о смерти бабушки Дорсетт. В тот момент Сивилла почувствовала себя неудобно, заметив массу волос на груди отца. Она удивилась, почему это может ее шокировать, и тут же поняла, что дело не в волосах на груди. Разве в раннем детстве она не играла, вырывая волосинки на груди у отца? Шокирована она была тем, что увидела гораздо ниже. Там, внизу, виднелось что-то, от чего она с отвращением отвернулась. Частично оно было скрыто, и наиболее близкое описание, которое пришло ей в голову, — это что оно спрятано в перьях. Оно было не очень большое, но больше, чем у любого из мальчиков, у которых она это видела. Оно было немножко потолще, чем большой палец отца, но не длиннее. Оно свесилось вниз, когда отец склонился над ней. Позади его по обеим сторонам свисала пара маленьких комков. Сивилла ощутила ужас и отвращение и поначалу даже не могла сообразить, что такое он ей говорит про бабушку.
Если Сивиллу ужаснули проявления мужественности у ее отца, то Уилларда Дорсетта не меньше пугало растущее осознание женственности дочери. Ей было всего два с половиной года, когда она вдруг стала настаивать на том, что она слишком большая для того, чтобы сидеть у него на коленях, слишком большая, чтобы заходить в ванную комнату, когда он бреется. К тому времени, как ей исполнилось четыре года, она стала слишком большой для того, чтобы выдирать у него волосики на груди или мазать ему ступни мазью — занятия, которым она предавалась примерно в течение года. Подобно метроному, выражение «слишком большая» регулярно волновало струны инцеста в душе Уилларда Дор сетта.
Но для того, чтобы умышленно заставлять ее смотреть и слушать интимные сцены, происходящие между родителями, дочь Уилларда и Хэтти Дорсетт — даже в возрасте девяти лет — не была слишком большой.
13. Ужасный смехКогда Сивилле было шесть лет, возникла пауза в ее отношениях с белым домом с черными ставнями. Дело в том, что когда разразилась Великая депрессия, Уиллард Дорсетт понес тяжелые потери, потеряв в том числе и дом. Дом перешел во владение его сестры в качестве оплаты за старый долг, и Уиллард, оставшись практически без средств, стал жить на ферме, которая принадлежала его родителям, в пяти милях от Уиллоу-Корнерса.
Единственным зданием на этих сорока акрах земли было однокомнатное строение для выращивания кур, в котором они временно и поселились. Стоявший на холме среди равнины, новый дом вызвал восторг у Сивиллы, которая решила, что в нем прекратятся эти странные события, происходившие в белом доме с черными ставнями, где она постоянно жила.
На ферме, которую Уиллард окрестил Сороковкой, осень сменилась зимой, а зима — весной. В течение трех дней шел снег, но вот снегопад прекратился. Уиллард Дорсетт укладывал дрова в поленницу — шел март и было все еще холодно — и обычным своим мягким тоном говорил Сивилле:
— Мы пойдем погуляем, а мамочку оставим дома.
Это значило, что они опять пойдут к большому дубу у подножия холма, где до начала снегопада пилили дрова.
Сивилле нравилось все, что она могла делать в этом доме: рисовать цветными мелками, играть с куклами, шить для них платья, забавляться с Топом — крупным эрдельтерьером, которого ей подарила кузина Джей, — и читать купленный ей отцом молитвенник. Но было неплохо и пойти снова погулять.
— Мы пойдем прямо сейчас? — спросила она.
— Только сначала я скажу мамочке, — ответил отец.
«Мамочка». Он всегда называл ее так, но сама Сивилла всегда обращалась к ней «мама». Сивилла перестала называть ее «мамочкой» давным-давно, еще когда была совсем маленькой. Теперь Сивилле было шесть лет и два месяца. Но отец не замечал, что ее мать перестала быть для нее «мамочкой».
Таким уж был ее отец. Внешне привлекательный, умный, удачливый — до той поры, пока они не переехали сюда, в эту хижину на вершине холма. Однако он продолжал думать о деле своей жизни — о проектировании и постройке всех этих чудесных домов, церквей и амбаров, в которых нуждались люди. Некоторые сограждане называли его «главный строитель». У него не было времени обращать внимание на что-то другое.
В дальнем конце помещения, служившего одновременно гостиной, спальней и комнатой для игр, виднелась неподвижная фигура. Ее мать. Керосиновая лампа, которой комната освещалась в пасмурные дни, мерцала позади нее.
Сивилла видела пепельно-белые волосы матери, пучок на затылке, удерживаемый тремя костяными шпильками, и кудряшки и завитки волос впереди. Хотя стояла вторая половина дня, на ней был надет синий фланелевый купальный халат, а на ногах красовались тапочки из серого фетра. Руки ее безвольно свисали вдоль тела, а голова опустилась так низко, что с трудом можно было рассмотреть лицо.
Пеликан, стоявший на пианино в большом доме в Уиллоу-Корнерсе, или статуя в Рочестере — вот на кого была похожа ее мать. Вообще-то, ее мать была не такая. Она высоко ставила себя, во все вмешивалась, голову держала гордо поднятой. «Хэтти Дорсетт так высоко задирает голову, — случайно услышала как-то Сивилла слова соседки, — что наверняка не увидит ямы, в которую свалится».
Эта мать и в другом отличалась от той матери, что жила в Уиллоу-Корнерсе. Та мать много чего делала; эта мать вообще ничего не делала.
Отец подошел к ней и сделал жест в сторону Сивиллы. Сивилла знала, что от нее требуется. Ей не нравилось делать это, но сейчас отец повредил руку и не мог поднять мать в одиночку. Теперь, когда ее мать стала такой, ей приходилось помогать ему.
Мать не обращала на них никакого внимания, хотя отец и Сивилла наклонились над ней. Она не обратила внимания на них и когда они подняли ее из кресла и перенесли на белый эмалированный бачок, стоявший специально для отправления нужды. Тень пробежала по лицу отца, поджидавшего, пока она кончит свое дело. Потом они вновь перенесли ее в кресло, и отец пошел выносить бачок.
Сивилла осталась одна с матерью. В Уиллоу-Корнерсе, в доме с черными ставнями, Сивилла всегда боялась оставаться наедине с матерью. Здесь она не боялась. Эта мать ничего не могла ей сделать. Она была женщиной сорока семи лет, с которой нужно было нянчиться, как с младенцем.
Теперь приходилось все делать за мать. Она не могла выйти в туалет, который находился на улице. Приходилось одевать ее и кормить. Она глотала так медленно, что даже кормление жидкой пищей длилось часами.
В том большом доме еду готовила мать, а уборкой занималась Джесси. Здесь Джесси не было, так что отец сам готовил, сам приносил воду с источника и занимался стиркой на реке. Ему приходилось делать все самому — руками, скрученными невритом, который он заработал еще в Уиллоу-Корнерсе.
