Михаил Гиголашвили - Захват Московии
И он рассказал о каких-то чёрных риелторах, которые, желая завладеть квартирами одиноких людей, под пытками заставили двух стариков переписать на них жилплощадь, а потом убили их, растворив живьем в бочке соляной кислоты, а остатки — костное месиво — собрали лопаточкой в трёхлитровые банки, закатали крышками и отнесли к мусорным бакам, типа выбросили испорченные консервы:
— А бомжи поели, отравились — так и выяснилось всё… Ну да ладно. Дозвонились, куда хотели?
— Да, коротко. В Мюнхен, папа карточку приоткрыл… нет, наоборот, призакрыл…
— А, ну да, ну да… Я этих шуток не имею, карт. — Он пошёл на свист чайника.
Вдруг на окне я увидел в банке какой-то гриб, похожий на медузную саркому, мерзкий и скользкий. Бородавчатое тельце висело, как розоватый эмбрион. Какие-то щупальца и шлёпальцы свисали из банки, как ноги головоногого с койки…
— Это что за… флора?
Я поднялся помочь старику, несущему с трудом две тарелки с дребезжащими чашками, но он благополучно добрался до стола:
— Всё, спасибо. Какая такая Флора? А, это… Гриб такой…
— Вид противный… Я бы не мог…
— Да, вид малоприятный, — согласился он, — но полезный, кисленький… Его пьют. Для почек хорошо… Вот заварочка, сахарок! — Он достал с полки крупную сахарницу. — А может, чего покрепче? За знакомство? Как на Руси с пятнадцатого века говорят…
— Почему с тогда?..
— А тогда генуэзские купцы, будь они неладны, научили монахов Чудова монастыря водку сотворять…
Я удивился:
— А что, до этого не пили? Я думал, всегда…
— Пили, конечно, но что-то другое, брагу, пиво, мёд…
Из буфета была вытащена отпитая бутылка. Этикетка на бутылке была самая простая, без прибамбамов. Две тяжелые рюмки из толстого граненого стекла — такие были у деда Людвига, он называл «кайзеровские» рюмки, Kaiserpokal.
Старик снял пиджак, остался в той же вчерашней клетчатой рубашке.
— Ну, за знакомство! Хоть и в плохом месте произошло, но ничего, будем надеяться на лучшее, хотя сейчас хороших мест уже нет…
— Как так? А где?
Водка была тёплая, обжегучая, сразу забрела не в то горло, чуть не вывернув меня наружу. Старик заволновался:
— Что? Без закуски не идёт?
Из кухни появились холодные макароны в кастрюле, пол-огурца, хлеб, масло в маслярочке, старик суетился:
— Вот, закусите… Батончик… Я, знаете, для себя не готовлю… Как жена скончалась, на всё махнул рукой… Раньше всё было — семья, дети, работа, сейчас ничего нет… Ну, по второй?.. Нет, это не грязь, это царапины… Извините, кастрюля совсем прохудилась…
— Как? Худая стала? Похуделась?.. Ну да. У человека две ноги… Без Евы Адам не ходит… Хоть чёс на голове коли… Ну, соколом!
Вторая пошла легче. Самуилович, ловко, как щипцами, захватил негнущимися пальцами макаронину, окунул её в солонку, потом закинул в рот, а я вспомнил:
— Вы в библиотеке работали?
— Да, в музейной…
— Как это?
— Ну, при Музее атеизма была библиотека. Вон там всю жизнь протрубил, хотел в свое время в университет, на исторический, пойти, да по пятому пункту не прошел… А что, вам в библиотеку надо?
— Да, надо… А вот вы не умеете знать, где искать… нет, найти книгу…
— Что за книгу? В Ленинке всё есть.
— «Записки о Московии» называется.
Он поправил недвижной клешницей берет, который не снимал:
— А кто автор? Таких записок много, многие писали, хоть их никто и не просил об этом…
— Мой предок писал-написал. Далёкий давний долгий длинный предок. Хайнрих фон Штаден.
Старик покачал головой:
— Нет, не слышал. Надо у букиниста узнать. Тут, недалеко, есть один. Я спрошу. Этот Штаден кто был? Дипломат?
— Какое там… атас… Опричник у Грозного… Отъехал в Новгород…
— Скажите пожалуйста! — (И мне с уважением была подлита заварочка из чайничка.) — Вот, свеженькая… И что он? Много народа порубил?..
— Да уж… мало не покажется… Много… Бунт усмертил… За это от царя виллу получил… со всем скотом…
Старик поднял обе руки одновременно:
— Знаете, я вам скажу: этот народ усмиряй не усмиряй, всё равно хаос будет… Вот Ключевский пишет:
«Русские — бытовые бунтари»… Недаром пригласили варягов, врагов практически, царствовать, сами справиться были не в силах… до сих пор бардак… Писали же Рюрику — мол, приходи, земля наша велика, а порядка нет… А порядка как не было, так и нет… Потом ваши немцы явились, орднунг наводить, здравствуй, жопа, новый год…
— Здравствуй… Куда мои немцы? — растерялся я.
— На Русь, в Россию явились. Вон давеча у Ключевского читал… — Самуилович пошёл к ночному столику, взял том, полистал, как порубал, недвижной ладонью… — Вот… «Иван Грозный выписал 1500 немцев для армии, уже при нём вся армейская верхушка стала немецкая»… Может, и ваш предок там был… Опричники — это первые дворяне, против боярства выступили…
— А Малюточка, Скураточка? — вспомнил я семинар «Князева дружина».
— Нет, мучили и пытали свои… Немцы армию держали, где дисциплина нужна. При Петре уже начали ехать толпами, а потом… Вот, Ключевский пишет… — И он процитировал по книге: — «При Анне Иоанновне немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались во все доходные места в управлении. Вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на деньги, выколачиваемые из народа»…
Что это? Самуилович на что-то намекает — «немцы», «посыпались», «выколачивали»… первая — колом… Водка оказалась хорошей, в голове начал буркать адреналинушко. «Не на Дахау ли намётывает?» — покосился я на клешницы и на кухонный нож, которым он как раз мазал буттер на брот. Рискнул спросить:
— А вы на войне были?.. В армии служивый?.. Людей — того, тю-тю?
— Нет, бог миловал, я ребенком был в войну. Но голод и холод видел, не дай бог никому!
И он рассказал, что отца его убили в начале войны. Немцы наступали, была паника, и мать, связав два узла из простынь, потащила пятилетнего Самуилыча и его младшего брата на вокзал, чтобы уехать к сестре в Челябинск. Ехали три недели, в тамбуре, места в вагоне не было. Мать часто выходила — то с туфлями, то со статуэткой, продавала на станциях, меняла на хлеб. У него от голода началась цинга, и он игрался тем, что давил себя пальцами, из-под которых выступала жидкость… Как-то он сидел и через узлы смотрел на младшего брата. Вдруг брат начал падать и замер. Умер. Куда его потом дела мать — неизвестно…
Я подавленно молчал, стыдно было посмотреть на старика. А он продолжал:
— Ну вот, приехали. А тети в Челябинске не оказалось — уехала в Алма-Ату. Власти определили нас в совхоз. Халупа с дырами в крыше. Есть нечего, кто из соседей давал горсть пшена, кто огурец… Мать от голода не могла ходить на поле, а я только ползал, сил стоять не было… Мать просила бригадира забирать её по утрам на подводе в совхоз, но ей отказали. Тогда она написала письмо Сталину. Через два месяца примчался председатель совхоза, обещал халупу отремонтировать, а потом стал маму лично каждый день возить на своей бричке!.. Иногда мать и меня брала с собой, сажала на стог, я хотел есть, жевал колоски, мать запретила, тогда я стал жевать украдкой, и если видел, что кто-то смотрит, то переставал двигать челюстями… Представьте, ребёнок, а знает, что нельзя!
— Проклятые немцы! Их всех!.. Я бы сам убивал всю эту фашистическую наци, хоть и пацифист. — Я возмущенно искал и не мог найти слов, и мне очень хотелось, чтобы он тоже начал сейчас ругать немцев, очень, очень хотелось… Но он отмахнулся, потянувшись к бутылке:
— Что — немцы? Их тоже, как баранов, Гитлер на войну погнал… Вот, видели, как стая собак гонит отару овец туда, куда надо?..
— Нет, стаю не видел…
— Кому была охота замерзать и умирать? В грязи и холоде, без женщин, без еды по вшивым окопам валяться?.. Народ всегда страдает, что русский, что немецкий… Ну, по третьей, за хороших немцев! — начал он разливать.
— Бог Троицыну любит… Страдун-народ… Но за Гитлера я не выпью!
— Господь с вами, кто за него пить собирается! Нет, за хороших немцев, за великую нацию философов, поэтов…
Я усмехнулся и сказал ему, что да, нас называли «народ поэтов и мыслителей», «das Volk der Dichter und Denker», а после войны стали называть «народ судей и палачей»— «das Volk der Richter und Henker»:
— Такой пень-пеньской… И я имею от этого большую неприятность в себе…
Старик поставил рюмку:
— Ну, не переживайте! А как же немецкая философия, музыка? Куда от этого денешься? Бетховен! Бах! Вагнер! Что может быть прекрасней! Выпьем за музыку!
— Хорошо, можно, музыка… Хотя Вагнер… — Я вдруг вспомнил, что старик — еврей, поэтому Вагнера, да и Бетховена, лучше не вспоминать, но Самуилович ловко ухватил растопыренными пальцами рюмку:
— А что Вагнер? Великий композитор.
— Да, но… Я был в Израиле, там Вагнера нельзя… Запретный! Антисемитчик!
