Храни её - Андреа Жан-Батист

Но цирк тут же закрыли. И поскольку это надо было провести как показательную акцию, то пришли два офицера и символически опечатали вход в шапито под опечаленными взорами путаны-гадалки, безработного скульптора, лошади, ламы и овцы.

Несколько дней я слонялся без дела, стараясь отсрочить неизбежное. Я сидел на шее у Сары, она не упрекала меня только по доброте душевной.

Без привычной цирковой публики клиентура синьоры Каббалы сильно поредела. И если второе поприще еще обеспечивало ей приличный доход, она не могла содержать восемнадцатилетнего парня, который ел за четверых, а с наступлением ночи столько же пил. Благородство души требовало от меня взять инициативу, еще раз собрать чемодан и исчезнуть под скрип колес. Но благородства души на тот момент не оказалось, да и некуда было идти. Поэтому я трусливо ждал, пока Сара сама меня выставит.

Она явилась в конюшню вместе с ледяным сквозняком первого января 1923 года. Прошел месяц с момента ареста Бидзаро. Я лежал, распластавшись на соломе, парализованный вчерашней попойкой. Незадолго до полуночи, как раз в тот момент, когда мы собирались хоронить 1922 год, объявился Корнутто. Худющий, хотя, казалось бы, куда худее — я едва поверил своим глазам. Он не сказал, откуда явился и куда теперь собирается. Шестьдесят с лишним лет минуло, но его лицо видится мне удивительно ясно. Я различаю на нем печать агонии, муку скорого ухода… Сегодня и я на том же распутье. Но в тот вечер никто не обратил внимания. Корнутто просто попросили спеть, что он и сделал — не так мощно, как обычно, и не так безупречно — голос несколько раз срывался. Никто и не думал смеяться. Мы плакали тем пуще, а потом покатились вниз до самого рассвета, потому что все наши ночи шли под уклон.

Сара стояла и неодобрительно смотрела на меня, уперев руки в бедра. Когда я попытался заговорить, рот наполнился жуткой горечью. Я поднял палец, прося ее подождать, и перекатился на бок — меня вырвало на солому. Наконец я приподнялся на локте, лохматый и восково-желтый. Мой голос охрип от ночного ора.

— Я знаю, что ты сейчас скажешь.

— Тебя ждет человек. В моем вагончике.

Десять минут спустя я стоял возле домика Сары. От мытья пришлось отказаться: шланг, подводивший воду, замерз. У четырех ступенек, ведущих в вагончик, топтался молодой человек примерно моего возраста. Он кивнул, прошел вперед и открыл мне дверь, как принцу.

Несмотря на рясу, я не сразу узнал посетителя, сидевшего напротив Сары. Временная амнезия из-за моего состояния, из-за того, что он облысел с нашей последней встречи и теперь носил круглые роговые очочки — Франческо, брат Виолы. Не переставая улыбаться, он осмотрел меня с головы до ног. Задержался взглядом на отросших волосах, на бороде с остатками вчерашней еды. Держался он совершенно непринужденно, в отличие от Сары, нервно ерзавшей на бархатной банкетке.

— Падре, вы точно не хотите чего-нибудь выпить?

— Нет, я ненадолго. А ты сильно изменился, Мимо. Ушел из дома ребенком, и вот ты мужчина.

— Как вы меня нашли?

— Я заглянул в твою бывшую мастерскую. Там как будто никто не знал, где ты. Когда я уходил, меня догнал молодой человек, весь в опилках. Он понял, что я не желаю тебе зла, и сказал, как тебя найти.

— Чего вы хотите?

— Я объясню тебе это в отеле. Мой секретарь, которого ты видел снаружи, рискует получить обморожение, если я задержусь. Я остановился в «Бальони». Захвати с собой вещи. — Он встал, слегка поклонившись Саре: — Прекрасного вам дня, синьора.

Сара смотрела на него в полном остолбенении, но, когда он направился к выходу, бросилась следом:

— Падре, падре!

Она догнала его посреди поля.

— Я не вашей веры, но все же благословите меня, отец мой.

Она встала коленями прямо на снег, и я услышал, как Франческо пробормотал несколько слов, а потом одетой в перчатку рукой осенил ее лоб знамением. Я вернулся в свою конюшню, ощущая дурноту и ошеломление. Франческо внешне походил на Виолу. И этой простой переклички, дальнего эха было достаточно, чтобы разворошить мне все кишки. Я согнулся вдвое и выпустил струйку желчи. Потом запихал свои скудные пожитки в чемодан и пересчитал оставшиеся деньги. Мое состояние составляло пятнадцать лир, достаточно, чтобы прикупить долю внешнего приличия. Я покинул конюшню незадолго до полудня. Сары нигде не было видно, шторы вагончика плотно задернуты. Я направился в противоположную от «Бальони» сторону, перешел Арно по мосту Санта-Тринита, пошел вверх по Маджо, заблудился, случайно вышел к номеру восемь по Сант-Агостино, где был мой пункт назначения, излюбленное место многих моих собутыльников: флорентийские публичные бани. Там я хорошенько отмылся, морщась, несколько раз облил себя ледяной водой, потом лихорадочно растирался, изгоняя всю гадость, налипшую на кожу. Я вышел красный как рак, дрожа, но с высоко поднятой головой. Я двинулся обратно, остановился у первого парикмахера, подстригся и побрился. В облаке одеколона и талька с запахом сандала я уставился на лицо, которого не видел два года. Оно казалось жестче, но вряд ли мудрее, потому что глаза горели новым безумием. Зато я впервые в жизни нашел себя красивым. На улице я подставил гладкие щеки робкому солнцу. Денег на одежду у меня не было. В бане я все же облачился в свой единственный относительно чистый костюм.

Таща чемодан, я наконец переступил порог «Бальони» под подозрительным взглядом того самого швейцара, который два года смотрел, как я сную перед отелем по разным делам. Он дернулся было остановить меня, но я посмотрел на него в упор. Он замер и отступил назад. Франческо был прав. Я стал мужчиной, сгустком агрессии и убийства, едва скрепленным шелковой нитью.

Франческо принял меня в отдельном салоне отеля. Его секретарь сидел в углу и печатал на портативной пишущей машинке. Потолок терялся во тьме. Со стороны улицы окно, украшенное витражом, пропускало янтарный клинок света. «Гранд-отель Бальони» хранил мрачное, неброское великолепие старинных палаццо. Это был тот самый отель, где останавливались или еще остановятся Пиранделло, Пуччини, Д’Аннунцио и Рудольф Валентино. Он мог внушить робость кому угодно, но не мне — из-за алкоголя, все еще циркулировавшего в моей крови и притуплявшего восприятие.

Франческо жестом пригласил меня сесть.

— Ты хорошо выглядишь, Мимо. Рад видеть тебя снова. Кофе?

Я остался стоять.

— Нет, спасибо. Чего вы хотите?

Мне всегда нравилась его обходительность, неизменная улыбка, хотя я уже подозревал, что его роднит с сестрой дар иллюзиониста, умение отвлекать взгляд смотрящего туда, куда нужно. Я так и не понял, что двигало Франческо: честолюбие или просто любовь к игре.

— Я ничего не хочу, Мимо, во всяком случае ничего, что может быть ниспослано мне на земле. Но я приехал, чтобы предложить тебе вернуться.

— Вернуться? Куда же?

— Ну, в Пьетра-д’Альба.

— Мне некуда идти.

— Твой дядя Альберто завещал тебе мастерскую.

На этот раз новость заставила меня рухнуть на диван.

— Альберто умер?

— О нет. Он уехал жить под солнцем, куда-то на юг. Я думаю, ему стало скучно после того, как он унаследовал от матери значительную сумму. Мы обратились к нему с предложением купить его недвижимость, но он не захотел продавать. Он непременно хотел отдать ее тебе. Твой друг Витторио оборудовал там столярную мастерскую, но я уверен, что вы договоритесь.

— Постойте. Дядя отдал мне мастерскую?

— Совершенно верно.

Старый хрен. Непонятно, отчего он так поступил. Может, икнулись остатки гуманизма, взыграли, как отрыжка между двумя глотками пойла. Но кто я такой, чтобы критиковать его? Я сам такой же.

— Там вряд ли найдется работа для скульптора, — возразил я.

— Именно для того я и здесь. Объявить о том, что мастерская теперь принадлежит тебе, мог и помощник нотариуса. Если я пришел лично, то потому, что мы хотим воспользоваться твоими услугами.