Соблазн быть счастливым - Мароне Лоренцо

Но у Марино не было желания шутить.

– Паола больна. У нее Альцгеймер, – произнес он и стиснул мой локоть.

Я смотрел на него, совершенно ошарашенный, но он заговорил как ни в чем не бывало:

– Я очень рад за Себастьяно, и за Антонию тоже. Это справедливо, когда молодежь думает о своей жизни.

– Да уж, – заметил я шепотом. Я хотел подробнее расспросить его, но он не дал мне возможности.

– В любом случае, в жизни люди ко всему привыкают, правда? – воскликнул он, в то время как Антония уже тащила его за собой, чтобы сфотографироваться.

Нет, люди не привыкают, люди просто отказываются что-либо менять. А это большая разница. Так мне стоило бы ему ответить, но он был уже далеко. Потом – это было на следующий год – наступил тот ужасный день. Рано утром раздался звонок из Англии: Себастьяно погиб в автокатастрофе. За этим последовали кошмарные месяцы: Марино выглядел как скелет, двигающийся по инерции – только потому, что жене нужна была его помощь. Казалось, что по сравнению с остальными он стареет гораздо быстрее, как если бы его душа поселилась в теле собаки и его год был бы равен семи обычным человеческим. Что касается меня, то я как мог старался помогать ему и на работе, и дома, но кажется, он этого даже не замечал. Четыре года спустя умерла и Паола, и мой друг оказался в полном одиночестве в большой квартире, в которой десятилетиями раздавалось так много и смеха, и криков, и плача, и ругани, и ворчания. Антония настаивала на том, чтобы он переехал жить к ней – в том числе и потому, что за это время Марино успел выйти на пенсию, но старый упрямец и слышать об этом ничего не желал. По вечерам, однако, он приходил к нам на ужин, немного смотрел с нами телевизор и возвращался к себе наверх.

Я чувствовал, что очень переживаю за него, хотя со временем моя боль переросла в восхищение. Мне казалось, что он не перенесет всех свалившихся на него несчастий, и однако же проходили месяцы, а он по-прежнему держался на ногах. Жизнь не слишком милостиво обошлась с ним, и все же Марино не начал ее проклинать. В то время я понял, что не существует людей, которые были бы более храбрыми, чем другие: есть только те, кто справляется с болью, когда с ней приходится справляться.

Как-то раз он позвонил мне и попросил зайти к нему: меня встретило гнетущее молчание дома, которого я больше не узнавал.

– Я хотел сказать тебе, что с сегодняшнего дня я больше не буду приходить к тебе на ужин! – заявил он, улыбаясь.

Я улыбнулся ему в ответ, подумав, что у него появилась потребность вновь почувствовать себя ни от кого не зависимым.

– Скажи-ка правду, ты завел себе компанию получше нашей! – воскликнул я и подмигнул ему.

Он расхохотался, как уже давно с ним не случалось, однако, тут же посерьезнев, ответил:

– Чезаре, я слишком стар для подобных вещей. Просто я устал сбегать отсюда.

Я мог бы настаивать, и вероятно, если бы я только мог вообразить, что он решит заживо похоронить себя в своей квартире, я бы так и сделал. Вместо этого я подумал, что, в конце концов, он прав, и не изменил тому шутливому тону, что всегда был принят между нами:

– Люди никогда не бывают старыми для таких вещей, Марино. И потом, ведь теперь изобрели волшебные таблетки.

Он налил мне вина и не ответил. За эти годы унылый муж Элеоноры Витальяно тоже перешел в лучший мир, и вот уже некоторое время меня посещала мысль, что эти двое могли бы составить друг другу компанию. Синьора Витальяно уже не преподавала; она редко выходила из дома и потихоньку начинала зацикливаться на кошках, так что мне часто случалось встречать ее на лестничной площадке с только что пойманными на улице кошкой или котом. Есть разные способы бороться с одиночеством: кто-то не выходит из дома, кто-то слишком сильно привязывается к животным, а кто-то начинает разговаривать с тишиной.

– Ты там не завел шашни с Элеонорой Витальяно?

– Да что ты такое говоришь, – так и подскочил он в кресле. – Ты что, рехнулся?

– Ну а что: вы оба вдовые, одинокие, вы знаете друг друга сто лет, почему бы вам и не начать общаться друг с другом поближе?

– Чезаре, не пори чушь. И потом, ты видел, в кого она превратилась? Мне кажется, у нее уже винтиков не хватает. Я ее даже на кофе теперь не могу пригласить, от нее несет кошачьим кормом.

Я усмехнулся. Да, что и говорить: даже безысходность имеет свои границы.

И поэтому я ответил ему:

– Ну да, мне кажется, ты прав, лучше уж одиночество, – и протянул ему бокал, чтобы он налил мне еще немного вина.

Мы попрощались, так как близилось уже время ужина. Когда я сообщил Катерине эту новость – что Марино больше не будет к нам приходить, она с огорчением заметила:

– Жаль, а я уже привыкла к его молчаливому присутствию.

– Не беспокойся, – посмотрел на нее я, направляясь в туалет, – вот увидишь, через пару дней он как миленький снова будет тут. Да он просто не сможет закопаться один-одинешенек у себя в квартире!

С того вечера прошло восемь лет.

Время, которое понадобилось Марино, чтобы примириться со своей болью.

– Я поднялся к тебе, чтобы сообщить… – в какой-то момент со вздохом произносит Марино.

– Постой, сначала я, – прерываю я его.

Он смотрит на меня с любопытством. Щеки его раскраснелись, и он тяжело дышит.

– Эта девушка ждет ребенка. Я хотел, чтобы ты знал это прежде, чем ты что-нибудь скажешь…

Марино на секунду застывает, так и не донеся до рта бокал с вином, и затем ставит его обратно стол.

– Она хочет его оставить?

– Говорит, что да.

– Я был прав: нам не нужно было вмешиваться. Я уже стар и устал слушать о чужих проблемах.

– А что мне нужно было делать? Я просто помогаю бедной женщине.

– Ты во всем этом уже по уши увяз. Одно дело – письмо и совсем другое – оставлять ее у себя ночевать.

Наш недавний хохот теперь кажется мне далеким воспоминанием.

– А если бы он об этом узнал? – продолжает он.

Ну да, трудно представить, чтобы наш добрый Марино не начал трястись в самый ответственный момент.

– Не волнуйся, я уже заставил его слегка поджать хвост.

– Ты сумасшедший, ты это знаешь? Ты всего-навсего бедный старик, и рано или поздно тебе придется с этим смириться и принять это как данность.

– Нет, я решил, что ничегошеньки я принимать не буду. Если старости захочется меня одолеть, ей придется потрудиться, да так, что с нее семь потов сойдет!

Марино ошеломленно смотрит на меня, в то время как я наливаю ему уже который по счету бокал вина.

– Ну так что? Что ты должен был мне сообщить?

Поставив бокал на стол, он со значением смотрит на меня, а потом торжествующим тоном заявляет:

– Я принес тебе письмо, нам с Орацио удалось его распечатать!

То, что для всех в мире является самым обычным действием, для нас превращается во взятие неприступной вершины. Честно говоря, новым технологиям в своем развитии следовало бы проявлять больше уважения к пожилым людям. Я беру конверт и кручу его в руках. Со мной часто бывает, что мощный порыв первоначального энтузиазма потихоньку слабеет, пока не становится похож на легкий весенний ветерок. Я вновь берусь за бутылку и разливаю нам по капле остававшегося на донышке вина. Марино не сопротивляется, теперь он на моей стороне.

– За спасение Эммы, – произносит он, затем поднимает бокал и протягивает его к моему.

Он так счастлив, что может оказать помощь этой девушке, попавшей в трудное положение, что я просто не в состоянии открыть ему правду – что письмо, написанное им ценой таких усилий, окажется в мусорном ведре уже через секунду после того, как за ним закроется дверь.

– За спасение… – повторяю я.

Мы чокаемся, а потом я провожаю его к двери. Может быть, стоило бы проводить его до квартиры – мне кажется, он хорошо захмелел. Но я и сам такой же, и я тоже старик. Вот только в отличие от Марино я делаю все, чтобы об этом забыть.

Я выкидываю письмо в мусорное ведро и возвращаюсь в гостиную. До тех пор, пока ты не испытаешь боль на собственной шкуре, ты не можешь ее понять. Но при этом сколько же людей бездумно разбрасываются словами «я тебя понимаю». «Да ни хрена ты не понимаешь, мой миленький», – вот что нужно было бы им ответить. Я играл в детские игры, в полицейских и воров, тогда как Эмма противостояла реальной жизни.