Летний свет, а затем наступает ночь - Стефанссон Йон Кальман

ТУРИД. Ты нечасто бываешь в медпункте.

Собака приходит с дождя; Бенедикт оставил ей щель в двери: собаки не очень аккуратны с паркетом, не умеют убирать когти; по всем коридорам раздается царапанье, Турид и Бенедикт слушают, глядя в сторону двери, затем появляется пес: он черный, в самом расцвете сил. Собаки не связаны правилами этикета, вежливостью, сковывающей нашу жизнь: пес просто входит и через тонкие колготки нюхает пальцы на ногах Турид, затем вытягивает вперед голову в ожидании ласки. Бенедикт совершенно с ним не согласен. Они молчат: Турид сосредоточена на собаке, Бенедикт смотрит в одну точку перед собой, явно представляя, как сидит с псом один, возможно, готовит кофе или раскладывает пасьянс. Прошло уже десять минут, вдруг произносит он, словно обращаясь к телевизору, но разговаривать с телевизором не имеет смысла: ему не интересно нас слушать, и хорошо иметь это в виду до того, как мы его включаем. Тогда ничего не ждешь, говорит Турид очень радостно, обнимает морду собаки, целует ее, встает, пес смотрит на нее и, похоже, готов отдать за нее жизнь. Что, было так плохо, спрашивает она с улыбкой, глядя Бенедикту прямо в лицо, и он видит белые зубы между губами, теми губами, которые шептали в его левое ухо, губы красные, а глаза у нее ярко-голубые, под темными волосами. Турид выходит в коридор, собака за ней, следом Бенедикт, проклиная пса, проклиная ее глаза. У нее длинные ноги, это особенно заметно, когда она надевает высокие кожаные сапоги, длинные, но не такие полные, как он ожидал от столь высокой женщины. Я редко болею, говорит он, и ей требуется некоторое время, чтобы понять, что он отреагировал на сказанные ею ранее слова. Тебе повезло, отвечает она и надевает зеленую куртку, быстро и деловито; темные волосы и зеленая куртка. Еще раз смотрит ему прямо в лицо — снова эти ярко-голубые глаза, — желает спокойной ночи и выходит в изморось, направляется к машине. Твоя сумка! Он тычет в коричневую сумку большим пальцем ноги, на нем шерстяные носки; я заберу ее в следующий раз, говорит Турид через плечо; из дома Бенедикта еще никогда не выходила такая высокая женщина. Она сидит в машине, та завелась, и уже слишком поздно что-то говорить: он остается с сумкой, смотрит вслед автомобилю, на красные задние огни, исчезающие в темноте, в густой измороси он в дверном проеме, собака во дворе.

Нам всем приходится ходить к врачу, в аптеку, если не самим, то водить детей на осмотр; их взвешивают, измеряют; нас с рождения начинают классифицировать, расставлять по местам, превращать в точки на диаграмме, мы стандартизированы исходя из среднего, вакцинированы почти от всего, кроме печали, разочарования, смерти. У Бенедикта нет детей, о чем он жалеет — тот, у кого есть ребенок, может посмотреть на небо и сказать: это Венера, это Юпитер, — и поскольку болеет редко, то редко ходит и в медпункт, где как раз проводит много времени Турид. Но он танцевал с ней на новогоднем балу, она шептала ему на левое ухо, а потом появилась у него во дворе в таком густом тумане, что мир потерял сам себя. Она пришла и ушла, и еще никогда такая высокая женщина не уходила с его двора. Никогда! — сказал Бенедикт псу весной, когда свет уже начал стирать грань между днем и ночью, звезды медленно гасли и исчезали, тысячи перелетных птиц слетались из-за горизонта, Йонас все время проводил на пустоши с альбомом или на берегу с биноклем, кочки постепенно зеленели. И Бенедикт позвонил своей бывшей жене. Четыре часа ночи, безветрие; мир, похоже, расширился. Бенедикт вышел, постоял под светлым небом, прислонившись к тишине, посмотрел, как рождаются ягнята, выпил одно пиво, но вдруг неожиданно опьянел, отправился в гостиную, послушал музыку, одно и то же минимум пять раз и очень громко, затем снова вышел в тишину; а не позвонить ли мне Лое, спросил он у пса — тот, похоже, не имел своего мнения по этому вопросу; ну тогда я позвоню, сказал Бенедикт полчаса спустя. Его удивил собственный голос в телефоне, мысли были прозрачными, слова же либо распадались, либо выходили нечеткими, и голос ватный. Вместо жены ответил мужчина — наверное, начала с кем-то жить, о чем Бенедикт предпочел бы забыть, но этот бедолага, а затем и Лоа, но особенно он, словом, они оба стали распекать его, типа, на дворе глубокая ночь и он их разбудил, тогда Бенедикт посмотрел на пса и потряс головой: ему было странно, что кому-то пришло в голову спать, когда с небес льется свет и кочки зеленеют в тишине. Об этом он, однако, сначала даже не упомянул, только сказал, что окот у овец проходит успешно; ну так это хорошо, Бенедикт, ответила Лоа. Здесь невероятно красиво, не удержался он, стоя у кухонного окна, потому что шнур у телефона длинный, дверь настежь, чтобы ночь беспрепятственно проникала внутрь; у меня открыто настежь, сказал он, но я бы предпочел снять крышу, кому придет в голову жить под крышей, когда ночь… такая, — он убеждающе взмахнул правой рукой и был настолько доволен этим жестом, что повторил его. Но Лоа, к сожалению, этого не видела, ее не было рядом, только голос: вот как может заморочить ночь, и от такого красивого взмаха рукой было мало пользы, даже никакой, и Лоа спросила: ты пьян, затем ответила сама себе: да, пьян. Только два-три пива, спокойно уточнил он, стараясь не смотреть на пивные банки, которые выстроил в два ряда друг на друге рядом с мойкой, — шесть поллитровых банок, — и не думать о стопке водки, выпитой, чтобы укрепиться в мысли позвонить. Бенедикт, сказала Лоа, вернее, ее голос, ведь когда разговариваешь по телефону, не хватает глаз, запаха собеседника, массы его тела, согласно закону Ньютона. Он смотрел перед собой: ночь еще не совсем светлая, пес заснул, небесный занавес раздвинулся, оставив землю в бездне, где она медленно вращается, одна в космическом пространстве, и опереться ей не на кого. На линии больше никого, только Бенедикт, он все еще держит трубку в руке, забылся; попрощалась ли она, говорили они о чем-нибудь еще? Да, о чем-то говорили, но не помнил о чем именно, она сказала: спокойной ночи, и он сказал: да, но спать не лег — в такие мгновения постель неподходящая компания, он вышел во двор, сел под стеной дома, его кожи коснулась прохлада ночи, земля была пятнистой, то зеленой, то коричневой, он внимательно разглядывал бутылку водки, а потом проснулся около полудня, там же, под стеной, тело онемело, он весь промерз, кроме спины, к которой прижалась собака, очнулся от сна: кто-то целовал его лицо, покрывал нежными поцелуями, и он совсем не хотел просыпаться, только приоткрыть глаза, чтобы увидеть лицо, узнать, чьи это губы, но проснулся лежа на земле рядом со стеной и собакой, и дождь моросил ему на лицо.

Не нужно думать, что у Бенедикта так всегда, нет-нет, неделями он просто фермер, занят своим делом, забывает обо всем, возводя или ремонтируя ограды, сосредоточен на овцах, его касается только хозяйство, и небу приходится дуть в губную гармошку свой блюз для кого-то другого. Он радуется вечерами, когда дома садится перед телевизором, смотрит хорошую передачу, хороший фильм, слушает радио, ставит пластинку или диск: хорошо быть одному, вдвоем с собакой; жизнь такая предсказуемая: он ездит в деревню, делает покупки, заходит на склад, нередко задерживается там на какое-то время: они играют в шахматы — турнир четырех, выигрывает тот, кто первым наберет тридцать побед, выигрыш — бутылка виски, которую победитель должен выпить в середине дня середины недели на складе, судьба приза обычно решается в поединке между Бенедиктом и Маттиасом — Кьяртан выигрывает редко, в основном по счастливой случайности, Давид может играть в резком, атакующем стиле, но с выносливостью у него плохо, и партия против него — это вопрос выдержки и терпения, после двадцати игр он забывается в снах, внимание рассеивается. Хорошее время для них всех — лето. Турид приходила в марте, оставила на дворе коричневую сумку, затем исчезла в измороси вместе с красными задними огнями своей машины. Бенедикт внес сумку в дом, исключительно чтобы она не повредилась, а не из-за чего-нибудь другого, сказал он псу, который открыл пасть и высунул язык, и тот так и висел, широкий и слишком мягкий для слов. Затем Турид снова пришла, это было в апреле, пришла в голубом свете субботнего дня. Мороз связал небо и землю, и теперь не было никакого шанса затеряться в тумане. Бенедикт знал, что она придет, но совсем не ждал, нет, конечно, ждал, и смотрел на сумку всякий раз, когда надевал куртку или снимал обувь; пес тоже часто нюхал ее, затем поднимал вопрошающий взгляд на хозяина, который делал вид, что не понимает, и ничего не отвечал. Потом появилась Турид в голубом свете, и многие видели, как ее красная «тойота» свернула в сторону его хутора, Бенедикт узнал об этом; мне наплевать, сказал он псу. Этот визит длился дольше предыдущего, хотя и не очень долго, наверное полчаса, и ни о чем таком не говорили, ничего не делали, что бы стоило запомнить, у него в холодильнике был кекс из кооперативного общества, она взяла кусочек, они пили кофе, болтали ни о чем, затем она ушла, и они оба были не очень довольны: морозно-голубой свет мог бы предложить и побольше, думала Турид, уезжая; и Бенедикт был не в своей тарелке, но из-за чего — совершенно не понимал; ходил в овчарню, убирался в пустом сарае, работал как одержимый, лишь бы только день оставил после себя что-то осязаемое. Когда он в следующий раз пришел на склад, его встретили три ухмылки: такие новости у нас расходятся слишком быстро.