Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
Ничего не понял! Марина пояснила:
— О коммунистах… которые из советского консульства… Они все могут. В том числе и добыть такое разрешение.
Об этом-то я как раз и не подумал! Марина пожала плечами.
— Идиотский вопрос, правда? Если вы из консульства, разве признаетесь? Но, по крайней мере, теперь вы поняли, что я такой возможности не исключаю.
— Да с этими типами я вообще…
— Ну, разумеется, — кивнула Марина с натянутой улыбкой и спросила впрямую: — Кёнигсман, это еврейская фамилия? Вы еврей?
— Да.
Казалось, только теперь Марина окончательно проснулась. Она решительно придвинула к себе стул. Раздался душераздирающий скрежет металла по каменному полу. Обмахнув сиденье рукой, она пристроилась на самом краешке. Я снова почувствовал в Марине актрису. Жест и посадка казались отрепетированными, умелым театральным приемом. Как и ее взгляд, с которым она задала мне вопрос:
— Поверили, что я не убивала Майкла, только потому что вы еврей?
Ее тон был слегка ироничным.
— Да нет… Сам не знаю почему… Поверил — и все!
Я уже заранее решил быть с Мариной до конца откровенным, не представляя, как иначе развеять ее сомнения. Она меня испытующе разглядывала. Стоило бы ей рассказать о моей беседе с Лином, сказать, что я знаю адвоката, который смог бы ее вытащить. Но я не решился. Понял, что сейчас не время. Теперь инициатива перешла к ней. Марина почувствовала себя королевой бала, а мне дозволялось лишь восхищаться ее танцем. Я тупо молчал, будто актер, забывший свою реплику. Почти мгновенно она ухитрилась превратить вонючую камеру в театральные подмостки. А я стал одновременно и публикой, и актером на вторых ролях.
Марина прикрыла глаза, затем, после коротенькой паузы, их открыла, вперившись в противоположную стенку.
— Странная штука, память. В Америке, в вашей стране, я почти забыла… Хотела забыть… Начать жизнь с чистого листа! А теперь, после этих допросов, никак не могу отвязаться… Вспоминаю и вспоминаю. Будто бросилась в реку и никак не могу доплыть до берега. Даже если удается заснуть… Этой ночью мне снилась моя дорога в Биробиджан так явственно, будто я и впрямь трясусь в поезде. Был очень долгий путь! Так долго, так холодно… Десять, двенадцать дней. Может, больше, не помню точно. И столько же ночей. Сначала в ветхом вагончике с деревянными лавками. Посередке — железная печка. Там потрескивали полешки. Раскаленный металл чуть краснел во мраке. Мы отправились в путь еще до рассвета. Почти одни женщины, командированные в Горький на военные заводы. В большинстве пожилые — дочерей с внуками они успели отправить за Урал, опасаясь, что немцы возьмут Москву. У каждой — чемоданы, узлы, корзины… Захватили все мало-мальски ценное. Некоторые напялили одежку на одежку, в несколько слоев — юбки, кофты, а, бывало, сверху еще две шубы. Женщины с трудом забирались в вагон и там обессиленно плюхались на лавку. Они смеялись, как девчонки, когда наконец скидывали свои тряпки одну за другой. Из глубины вагона два-три мужичка отпускали шутки. Все — беззубые старики уже непризывного возраста. Совсем одинокие — ни жены, ни дочерей, ни невесток, чтоб о них позаботиться. Они жадно разглядывали корзины, где наверняка были и еда, и водка. Тетки их шугали, как детишек, — мол, не про вашу честь. Но, по правде говоря… Эти шуточки им нравились, тетки заливались смехом, что-то кричали в ответ. Казалось, они отправляются на курорт, радуясь будущим развлечениям. Но, когда поезд, набрав ход, миновал московские пригороды, шуточки прекратились. Никто уже не смеялся. Женщины погрузились в воспоминания. Наверняка в памяти промелькнула вся их жизнь в Москве, огромном столичном городе, где они испытали много радости и хлебнули горя. Так, говорят, бывает перед смертью. И я грустила по Москве, куда вряд ли когда-нибудь вернусь.
Марина будто забыла о моем присутствии, как уже и не видела тюремных стен. Я не решался ни сесть, ни вообще шевельнуться. И уж тем более прервать ее. Она рассказывала в той же манере, которая на слушании меня просто завораживала. Но теперь я был единственным зрителем.
— Отсмеявшись в начале пути, женщины теперь плакали. Говорили только о войне. О своих мужчинах, уже погибших или которые могли погибнуть в любую минуту, — сыновьях, братьях, мужьях. Иногда и о любовниках. Своих мужчин они называли уменьшительными именами. Рассказывали об их привычках, причудах, о том, как они с ними познакомились; чем они пахли, какие нежные слова им сказали на прощание, отправляясь на бойню. И так день за днем, только растравляя себе душу. У всех были глаза на мокром месте. А некоторые никак не могли унять рыдания. Эти каждый день напивались. Тянули водку с утра до ночи. Иначе не могли заснуть. Я только слушала, ничего не рассказывала. Женщин это не удивляло. Я была самой молодой. Что им до какой-то девчонки? Да и вообще до кого-либо.
Она перевела дыхание.
— Я добровольно взяла обязанность поддерживать огонь в печке. На станциях удавалось разжиться дровами. Но только по-быстрому, поезд мог тронуться в любую секунду. Опрометью неслась к поленнице и, захватив дров, сколько унесу, тащила их к вагону. Я была и моложе всех, и проворней. Как только соскакивала с подножки, тетки всякий раз очень за меня переживали. Некоторые громко подбадривали из тамбура. Они меня считали настоящей спринтершей. По сравнению с ними да, конечно… Я взяла в дорогу совсем немного еды, она скоро закончилась. Спутницы меня подкармливали, приговаривая: «Кушай, детка, кушай, Мариночка. Как нам без полешек-то?»
Марина улыбнулась, рефлекторно и я улыбнулся, но скосив глаз на часы. Прошла половина отпущенного нам срока. За стеклянной дверью уже маячила охранница. Марина ее не замечала. Я наконец уселся на стул. Марина и на это не обратила внимания.
— У женщин в конце концов все-таки разыгралось любопытство. Стали расспрашивать: откуда я? куда еду? Но я ж не могла им ответить: «Смываюсь от Сталина в Биробиджан», ограничивалась неопределенным: «Далеко-далеко, на восток». — «Значит, не в Горький?» — «Нет, подальше». — «В Пермь, что ли?» — «Еще дальше». На большее у соседок уже не хватало воображения — за Пермью для них расстилалась бескрайняя Сибирь. Почему я прямо не сказала, что еду в Еврейскую область? Кто ж знает, как бы они отнеслись к слову «еврейская». Я не то чтоб им лгала, а чуть недоговаривала. Нет, не вводила их в заблуждение, я ведь действительно не еврейка. Собственно, тетки и не допытывались. Решили, что я еду к сосланному мужу или любовнику, отбывшему срок в одном из бесчисленных сибирских лагерей. Таким бывало в ту пору проявление женской верности: жены, возлюбленные добровольно разделяли ссылку со своими мужчинами или селились возле лагерей, в которых те отбывали срок.
