Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов
Когда он договорил, она уже стояла на мостовой.
Одна.
Мы, остававшиеся во дворе, презрительно смеялись.
Маллори тихо улыбнулась, заправила за ухо выбившиеся из прически волоски и пошла одна к своему ресторану. Мы тоже отвернулись и направились в дом. Но я солгал бы, если бы не сознался, что где-то глубоко, наверное в животе, у меня поселилось сожаление, когда под шум приветствий мы отказались от невероятного предложения мадам Маллори.
Однако Маллори все же не была одинока. Мсье Леблан все видел из-за занавески ресторана и поспешил встретить ее у двери, нежно взяв за руку. И все, кто мог видеть его склоненную лысеющую голову, поняли бы, что этот нежный поцелуй руки был знаком глубочайшего уважения и любви.
В то мгновение, когда губы Леблана коснулись ее руки, мадам Маллори поняла, насколько глубока была его любовь и преданность. У нее перехватило дыхание, она по-девичьи прижала руку к груди. Маллори наконец поняла, как повезло ей, какая это была для нее удача – иметь рядом такого хорошего, верного друга. Именно благодаря бережной поддержке Леблана она чувствовала, что может перенести все во имя справедливости.
Мы все резвились в огнях диско в обеденном зале и не видели, что происходило перед парадной дверью «Мумбайского дома». Это видела только наша сумасшедшая бабушка. Она вышла из гаража, говоря сама с собой бог знает о чем, и чуть не налетела на мадам Маллори.
Бабушка отправилась бродить кругами вдоль стен, а мадам спокойно поставила в центре двора деревянный стул.
Потом поставила под стул три большие бутылки воды «Эвиан». Потом села, положила на колени клетчатый плед и скрестила руки на груди. Солнце садилось за Альпы.
– Что делаешь? – спросила бабушка, пыхтя трубкой.
– Сижу.
– А-а, – сказала бабушка. – Хорошее место.
И продолжила свой обход. Но возможно, что-то все же отразилось в ее затуманенном мозгу, потому что в итоге она зашла к нам, протиснулась между вертевшихся тел и потянула папу за полу.
– К нам пришли.
– В каком смысле – пришли?
– Там. Пришли.
Папа распахнул дверь, и ледяной ветер ворвался в зал.
Папин рев разом оборвал все веселье.
– Вы глухая? Вы с ума сошли? Я велел вам убираться.
Все мы высыпали на крыльцо, чтобы посмотреть, что случилось.
Мадам Маллори смотрела прямо перед собой и как будто никуда не спешила.
– Я с места не сойду, – спокойно сказала она. – Не сойду с места, пока вы не разрешите Гассану работать у меня.
Папа захохотал, и многие, стоявшие на ступенях, присоединились к нему.
Но я на этот раз не смеялся.
– Сумасшедшая, – хмыкнул папа. – Этого не будет никогда. Сидите тут, милости просим. Сиди, пока не сгниешь. Пока-пока!
Он захлопнул дверь. Праздник продолжался.
К вечеру гости разошлись. Переговариваясь между собой, они выходили из парадной двери и натыкались на мадам Маллори, которая все еще сидела посереди двора.
– Bonsoir, Madame Mallory! Добрый вечер, мадам Маллори!
– Bonsoir, Monsieur Iten! Добрый вечер, мсье Итен!
Устроенная мне торжественная встреча немного оглушила меня; я безумно устал. Семья занялась подготовкой к вечеру, а я поднялся по лестнице в свою комнату. Я был так рад наконец оказаться в окружении знакомых вещей в своей комнате в башенке – там была моя крикетная бита, и плакат с Че Геварой, и мои диски. Однако все могло подождать, и я лег на постель, слишком усталый даже для того, чтобы забраться под одеяло.
Я проснулся уже к ночи. Внизу в обеденном зале вечер был в разгаре. Я подошел к окну. Со слива капала вода. Мадам Маллори так и сидела там, внизу, закутанная в тяжелое пальто. Кто-то набросил на нее одеяла, и она была словно похоронена под ними, как рыбак на льдине. Голова ее была обмотана фланелевым шарфом, и с каждым выдохом от ее лица поднимался клуб пара. Посетители подъезжали к ресторану, не уверенные в том, как следует себя вести в такой необычной ситуации, волнуясь, останавливались поговорить с ней, шли дальше, а потом, ближе к полуночи, уходя, желали ей на прощание всего хорошего.
– Она все еще там?
Я обернулся. Это была маленькая Зейнаб. Она была в пижаме и терла глаза. Я аккуратно взял ее на руки; мы сели на подоконник и стали смотреть на одинокую фигуру во дворе. Мы какое-то время сидели так, почти в трансе, пока не услышали странный шум, непохожий на ресторанный. Это было какое-то неприятное бормотание. Мы подумали, что это бабушка проговаривает какой-то диалог из своего прошлого, и пошли в коридор, чтобы вывести ее из этого состояния.
Это был папа.
Он выглядывал из окна верхнего коридора, прячась за занавеской. Мы услышали, как он говорит вполголоса:
– Что мне делать, Тахира? Что мне делать?
– Папа…
Он подпрыгнул, выпустив угол занавески.
– Что? Что вы ко мне подкрадываетесь?
Мы с Зейнаб переглянулись, а папа бросился мимо нас вниз по лестнице.
Мадам Маллори просидела на стуле всю ночь и весь следующий день.
Ее голодовка стала предметом разговоров по всей долине. К полудню у ворот «Мумбайского дома» в три ряда стояли зеваки. К четырем там появился репортер из «Юра». Просунув длинный объектив между прутьями, он щелкал и щелкал, фотографируя приземистую фигуру, решительно продолжавшую сидеть посереди нашего двора.
Когда это увидел папа – из окна верхнего коридора, – он совершенно вышел из себя. Мы через весь дом слышали, как он, громко топоча, спустился по центральной лестнице и вылетел через парадную дверь.
– Уходите! – крикнул он. – Уходите. Кыш.
Но горожане, стоявшие за воротами, не двинулись с места.
– Мы не на вашей частной собственности. Мы имеем право стоять тут.
Местные мальчишки глумились над ним и скандировали:
– Хаджи – тиран! Хаджи – тиран!
– Мсье Хаджи, – окликнул его репортер, – почему вы так плохо с ней обращаетесь?
Отец изменился в лице, он не верил своим ушам.
– Я плохо с ней обращаюсь? Она попыталась разорить меня. Она чуть не убила моего сына!
– Это был несчастный случай. – То была мадам Пикар.
– И вы туда же?
– Простите ее!
– Она просто старая дура, – сказал кто-то.
Папа, нахмурившись, осматривал толпу.
Он развернулся и подошел к мадам Маллори.
– Хватит! Прекратите сейчас же. Вы заболеете. Вы уже не в том возрасте, чтобы выкидывать такие фокусы.
И это было правдой. Пожилая женщина к этому времени совсем окоченела, и, чтобы посмотреть на отца, ей пришлось повернуться всем корпусом.
