Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов
Маллори прижала руку к груди, до глубины души растроганная тем, как красиво и слаженно, несмотря на ее отсутствие, работает механизм, ставший делом всей ее жизни. Она стояла так какое-то время в холодной темноте, безмолвно наблюдая за тем, как ее сотрудники самоотверженно заботятся о ресторане и его клиентах. Наконец утомительный день все же дал о себе знать. Незадолго до того, как на колокольне Святого Августина пробило полночь, Маллори прошла по черной лестнице к себе в мансарду и наконец отдалась душой и телом ночному отдохновению.
– Вы заставили меня поволноваться, – ворчал на следующее утро Леблан. – Мы не могли вас найти. Я думал: боже мой, что я наделал, что я наделал?
– О, дорогой Анри…
Более никаких чувств Маллори выразить не могла и занялась пуговицами своей кофты.
– Вы не сделали ничего плохого, – просто сказала она. – Ну, вернемся к работе. Скоро Рождество. Пора забирать фуа-гра.
Мадам Деженере, поставлявшая в «Плакучую иву» фуа-гра, жила на склонах гор над Клерво-ле-Лак. Это была сварливая женщина восьмидесяти с лишним лет, которая продолжала держать на плаву свою ветхую ферму, откармливаля принудительным образом сотню мулярдов. Пока Леблан заезжал на старую ферму по изрытой выбоинами дороге, бурые утки, вытянув шеи и крякая, вперевалочку толклись по двору.
Старуха Деженере в серых шерстяных рейтузах и неряшливом свитере едва дала понять, что заметила их появление. Она возилась с мешком корма. Маллори с облегчением увидела, что несговорчивая старая дама все еще держится молодцом, все еще со страстью занимается своими утками. Неожиданно Маллори велела Леблану самому выбрать фуа-гра, пока она побудет на улице с мадам Деженере.
Обычно, конечно же, было совсем не так. Маллори всегда настаивала на том, что печенку она будет выбирать сама, поскольку все остальные недостаточно хорошо разбираются в этом вопросе. Однако прежде чем Леблан успел ей возразить, она уже взяла доильный табурет и села рядом с мадам Деженере, наблюдая, как узловатые, пораженные артритом руки старухи аккуратно вводили в горло очередной утки воронку для кормления. Что тут можно было сказать? И Леблан скрылся в сарае, где молодой работник ощипывал дюжину уток и выпускал им кровь, прежде чем вырезать вожделенную печенку и жирную грудку magret.
– Как здоровье, мадам Деженере? – спросила Маллори, вытаскивая из рукава кофты бумажный носовой платок и украдкой прижимая его к носу.
– Не жалуюсь.
Старуха вытащила трубку из горла утки и поймала еще одну громко крякавшую птицу, но вдруг остановилась, всмотрелась в метку на ее лапке и разжала руки.
– Кыш! Уходи!
Хлопая крыльями, птица поспешила на другую сторону двора. Полдюжины утят бодро прошествовали за ней. Маллори сидела, спокойно сложив руки на коленях, с удовольствием подставив лицо зимнему солнцу.
– Почему эту пропустили? – мягко спросила она.
– Не могу.
– Но почему?
– Несколько недель назад, – сказала Деженере, презрительно фыркнув, – какой-то безмозглый турист слишком лихо подкатил к ферме и задавил мать этих шестерых утят. Для малюток это обычно конец. Другие их заклевывают насмерть. А эта старушка взяла сироток под крыло. Присоединила к своему выводку.
– А, понимаю.
– Нет-нет, мадам. Эта утка будет жить полной жизнью. Я ее не забью. Ради чего? Ради печенки? Я ж спать не смогу. Представьте только. Какая-то утка оказывается добрее человеческого существа. Забить ее? Я так не смогу.
В этот момент из сарая появился Леблан, он нес два полиэтиленовых пакета с печенкой; мадам Маллори поднялась со своего табурета, не в силах произнести ни слова.
Папа забрал меня из больницы в фургоне «Мумбайского дома», и скоро уже мы въезжали в распахнутые ворота особняка Дюфура. Во дворе были развешаны тканевые транспаранты с приветствиями. Толпа переживавших за меня – не только семья, но и другие жители Люмьера, около пятидесяти человек – стояла под транспарантами и при нашем прибытии разразилась восторженными криками, аплодисментами и пронзительным свистом. Я, проникнувшись общим настроением, открыл дверь фургона и помахал им, как герой войны, возвратившийся домой. Все это внимание мне очень понравилось.
Было так хорошо вернуться домой – и как меня встречали! Там были мсье Итен с женой. И мадам Пикар. И мэр, и его сын, мой новый друг, Маркус. И мадам Маллори.
Она приехала прямо с фермы мадам Деженере по срочному делу.
Мы с папой заметили ее одновременно, даже при том, что она стояла позади всех. Тут же все изменилось. Папа очень рассердился и нахмурил брови. Толпа обернулась взглянуть, на кого он так смотрит. Народ заахал и начал перешептываться.
Однако мадам Маллори, не обращая на это внимания, пошла вперед. Толпа расступалась, давая ей дорогу.
– Вам тут не рады, – прорычал папа. – Уходите.
– Мсье Хаджи, – сказала Маллори, выступая вперед. – Я пришла попросить прощения. Пожалуйста. Умоляю вас. Не уезжайте из Люмьера.
По толпе пробежал взволнованный шепот.
Папа величественно стоял на подножке фургона, возвышаясь надо всеми. Не глядя на Маллори, он, как политик, обратился прямо к народу.
– Теперь она хочет, чтобы мы остались, да? – проревел он. – Но время ушло. Теперь слишком поздно.
– Mais non. Вовсе нет, – сказала она. Отец все еще не смотрел на нее, хотя она стояла прямо перед ним. – Пожалуйста, я хочу, чтобы вы остались. Я хочу, чтобы Гассан поступил ко мне на кухню. Я научу его французской кухне. Я дам ему хорошее образование.
Сердце замерло у меня в груди. Эта просьба наконец заставила отца опустить взгляд на мадам Маллори.
– Вы совсем с ума сошли. Нет, хуже. Вы просто больная. Кто вы вообще такая?
– Ah, merde… Вот ведь дерьмо… Ну, не будьте таким упрямым… – Однако Маллори сама осеклась на полуслове. Было видно, что она пытается совладать с раздражением. Она глубоко вздохнула и заговорила снова: – Послушайте, послушайте, о чем я говорю. Для вашего сына это шанс стать настоящим французским поваром, настоящим художником, развить вкус, а не просто продолжать стряпать как попало карри в индийской забегаловке.
– Проклятье! Вы не понимаете…
Папа сошел с подножки. Его пузо воинственно колыхнулось.
– Вы что? – крикнул он, оттесняя ее сквозь толпу к воротам шаг за шагом. – Вы что, не слышите, что я говорю? Да? Мы вас терпеть не можем, старая вы дева. Мы не хотим иметь с вами ничего общего.
Когда он договорил, она уже стояла на мостовой.
Одна.
Мы, остававшиеся во дворе, презрительно смеялись.
