Михаил Веллер - Мишахерезада
Монгол неприхотлив, как верблюд. Способен не есть не пить сутки. Обходится подножным кормом. Покрывает любое расстояние. Стрелку копыта ему отродясь никто не чистил, не говоря о шерсти.
Степная езда не имеет общего с ипподромной. Отпущенные стремена, носки прямых ног врозь, повод вокруг кулака. И никаких этих английских подскакиваний на рыси. В седле живешь световой день. Не всегда.
Своего коня я назвал Лелик. Через неделю он откликался. Меня спрашивали, почему «Лелик»? Я отвечал: «Кому Лелик, а кому дорогой Леонид Ильич!» Скотогоны радостно смеялись. Ради этого старого анекдота конь и получил нежное имя.
Вначале он дважды убегал в сопки. Приходилось одалживать чужого коня и ловить, а потом пороть по настоянию общества: «чтобы знал». Однажды он укусил меня за ногу и получил по голове. Проверял меня на вшивость.
Лелик был хитрожопый, как всякий порядочный скотогонский конь. Приученный монголами, он понимал работу со скотом не хуже нас. И не желал суетиться, по его мнению, зря. Баран сам знает гурт и направление, и нечего его все время объезжать и собирать. Понукаемый Лелик начинал пыхтеть и активно подпрыгивать на месте, изображая послушное трудолюбие. Этот специальный скотогонский аллюр мы назвали «симулянтская рысь». Поощряемый смехом Лелик старался напоказ. Вытянутый камчой, он обижался и шел мрачным широким шагом в указанном направлении. Движением ушей он показывал, что не желает больше со мной разговаривать.
Через месяц я въехал в дело и признал его взгляды. Когда я совершал правильный маневр, он бежал подо мной радостно и готовно. Скажем, для поворота не стоит объезжать и заворачивать весь гурт, достаточно отсечь малую часть и погнать куда нужно, остальные потекут за ней сами. В пастьбе и перегоне свои нехитрые секреты.
Скотогонский конь послушен и безотказен, и к концу перегона изнемогает. Ребра вылезают гармошкой. По ровному засекается на передок. Получив на пункте питание, скормишь ему буханку хлеба. Смотрит так, что по возможности пройдешь пешком, ведя в поводу. А то совсем без коня останешься. На пунктах брать нечего, там оставляют совсем разбитых, им до весны оклематься. Если на колбасу не отправят… Это уж как у мясокомбината с планом…
В тот раз у нас из семи коней до Бийска дошли четверо. Лелик дошел.
(Мы неделю жили с гуртом на острове. Ждали очередь на сдачу. Коней оставили по фактурам на пункте. Они приходили в себя. Трава по пояс, работать не надо.
На четвертый день Лелик явился к палатке. А поговорить? Соскучился. Посолишь горбушку, похлопаешь по шее. А вкус сахара он не понимал.
Иногда думаешь, что они лучше нас, животные.)
Бенефис
И вот мы на Острове. Догнали без потерь. Эта ходка кончена.
Баран успокоился на огромной делянке, отороченной жестким кустарником. Пасется и никуда уже не денется. Мы отдыхаем. Дошли.
Днями придет очередь, и баржа в три приема переправит гурт на мясокомбинат.
Давно осень, но здесь очень тепло, комфортно. И дожди не холодные, и заморозками не пахнет.
Заначенные деньги за мясо еще есть, мы находим у пункта лодку и гоним гонца в Бийск, в лабаз. На пункте в последний раз выписываем питание и свежий хлеб. Моемся в баньке, делаем костер и начинаем от души отдыхать.
Завтра со светом не гнать. Но главное, очень главное, гиря с души, это не давит больше ежесекундно гнетущая материальная ответственность. Она мотала нервы и сильно осложняла жизнь. Потеря нескольких голов — это слетят все премии, нет заработков, вычет государственных алиментов, ребята стопчут и сбросят в озеро, и никто искать не станет. Потерял одного — поехал по деревням покупать шкуру для отчета или хоть у цыган козла красть. А ухнет десяток — конец тебе.
Поэтому сейчас на душе праздник. Малый день победы. Расслабуха, от которой мы отвыкли.
Костер, блики, еда, водка, тепло, сухо, баран спит. И ничего неожиданного не ожидается. Луна! Тишь и звезды.
А отоспались. Отлежались. Расслабились и расправились. И даже мнительный Женька Шишков стонет, что у него температура, а бессердечный Колька Черников сухо издевается, что авось не сдохнет. В перегоне мысль о болезни отсутствует.
А не усталые. Не загнанные. Выпили, закусили, засмолили, повторили. Свободны! Хорошо!.. Кайф!..
Бойцы повспоминали минувшие дни. После очередной произошло расширение сознания и высвобождение творческого начала. Поднялись над собственным бытом и стали рассказывать анекдоты.
Анекдоты дико тупые, топорные. А ребятам нравится!
Черт! Много месяцев мы вообще не рассказывали анекдотов. Ни разу. И ни разу не говорили о бабах. И мыслей не было. Не было позывов. Отчасти чифирок глушит. А вообще — урабатываешься. Вроде и свежий воздух, и движение, и все нормально. Ан на психику нагрузки ложатся. Отдохнуть — выпить — пожрать: пьедестал ценностей на три первые места. За ними остальных не видать.
А все уже поддатые, и мне тоже охота выступить, я тоже хочу внимания и славы, и вставляю меж их перлами наилучшие анекдоты, я их много знаю. И — не катит мне! Из вежливости подсмеются слегка — и дальше регочут над своей тупятиной.
Меня заело. Я просто отбираю ударные и вкладываю все актерские способности! Ни хрена. Ноль. Снисходительный хмык. И дальше радуются своей фигне. Черт. Вроде и нормальные ребята, а вроде и куда делось взаимопонимание. Проклятое искусство разъединяет социальные слои. Но мы же свои!
Я заткнулся и стал вникать в их эстетические запросы. Осталось попасть в унисон. Остальное пролетело.
И я выбираю самый тупой и грязный анекдот. В салонной версии этот ужас звучит примерно так:
«Два рыбака на рыбалке. Один спрашивает: — Ты, говорят, женился? — Да было дело. — Жену-то красивую взял? — Честно говоря, коряга, конечно. — Но хозяйка, наверно, хорошая? — Слушай, неряха, в доме грязь, зайти страшно. — А… готовит хорошо? — Отрава. В столовой жру. — Ну, эта… в постели, наверное, горячая? — Да ты что, бревно холодное. — Зато, наверно, девушкой взял? — Кого?! Ее?! Да ее весь район! — Погоди. Не понял. Дак ты зачем тогда на ней женился? — Чо ты не понял?! Не видишь? На ее глисты сазан знаешь как берет!»
Мужики схватили воздух и рухнули в костер. Они дрыгали ногами, взвизгивали и гасили друг на друге искры.
Следующие два часа были мои. Я солировал, как Карузо в приюте для умалишенных. Я лил грязь, как ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный призванный, и поток не кончался.
Они умирали, брызгали всеми жидкостями организма и просили пощады. То, что я рассказывал с мрачным неподвижным лицом, добавляло эффекта. Мне не было смешно. Я мстительно вываливал.
Я рассказывал, а сам оплакивал свои невостребованные и пропадающие умственные способности. Я презирал себя и презирал их, но по-разному. Они были примитивны, а я поднимал свой рейтинг.
