Мэри Чэмберлен - Английская портниха
Теперь она шила и на Томаса. Уже не малышу, но маленькому мальчику требовались рубашки и курточки, шорты и комбинезоны. С этими вещичками Ада возилась с особым тщанием, вышивала машинку на кармашке или медвежат на спинке. Ребенок все еще кричал по ночам, и Ада пыталась разгадать, что за кошмары являлись ему во сне. Днем она слышала, как он играет на лужайке в саду, от которого Аду отделял двор. У него был велосипед со скрипучими тормозами, и однажды утром, когда выносила ведро, Ада, спрятавшись за розовым кустом, заглянула в сад. Обычный детский велосипед, низкий, черный, с большими толстыми колесами и двумя маленькими для поддержки. Наверное, Томас уже научился кататься на велике. Он умный паренек. Вечером Томас забыл занести его в дом; велосипед, пролежавший всю ночь на траве, походил на механизм разбитых часов.
Она надеялась увидеть Томаса в саду. Ада слышала его голос, повизгивания и смех, но его всегда уводили в дом, когда она выходила с ведром. К сентябрю, когда ночи опять взяли верх над днями, а первый морозец искусал золотистый боярышник и покрыл траву корочкой льда, Ада поняла, что мальчика ей уже не увидеть, — лето кончилось.
Ада проснулась как от толчка. Ее разбудило ровное жужжание, так жужжит швейная машинка или пчела, глубокий протяжный звук с легким шипением. Приближаясь, звук становился громче.
Самолет. В небе, над головой. Самолет кружил, потому что жужжание то слабело, то набирало силу. И не один самолет. Чьи они? Точкой вспыхнул свет и громыхнул взрыв. На расстоянии, но взрывы повторились. Бах, бах. Аде вспомнились Бельгия, Намюр, Станислас. Как же давно это было, лет сто назад и в какой-то другой жизни. Ночное небо поблескивало как начищенный медный котел. Вряд ли это немцы, сообразила Ада. Это наверняка наши. Наши. Наши ребята. Разрешить ли себе надеяться? На то, что война скоро закончится. И она отправится домой. И кто знает, не отпразднует ли она Рождество в родном доме. Рождество 1943-го, до него оставалось всего три месяца.
Утром фрау Вайс ничего не сказала о самолетах, но видно было, что она в ярости. Бомбили где-то далеко, скорее всего Мюнхен. А центр города тоже бомбили? Как там сестра Бригитта? Может, этого старикашку, герра Вайса, ранило или убило. Если бы, думала Ада, если бы.
Фрау Вайс швырнула платье на стол, задев Аду по лицу.
— Булавка! — орала фрау. — В платье!
Держа булавку в руке, она принялась колоть ею Аду. По большей части досталось ладоням, которыми Ада пыталась прикрыться.
— Я не нуждаюсь в тебе! — надрывалась фрау Вайс. — Никто из нас в тебе не нуждается. Думаешь, в Германии нет портних? Да наши портнихи лучшие в мире. Думаешь, мне нравится, что мою одежду шьет такая, как ты?
На фрау было простое синее платье, сшитое Адой, оно подчеркивало угловатые линии ее тела, и эти квадраты и треугольники камуфлировали дерзость кроя, вознося фрау Вайс в иные, высшие сферы. В этом платье она казалась утонченной, изысканной: невзрачная куколка преобразилась в потрясающую красоту благодаря искусству Ады. Фрау Вайс нуждалась в Аде. И она ничего не имела против того, чтобы Ада ей шила. Она обожала хвастаться перед приятельницами и одалживать им Аду. Никакая другая портниха не сравнится с ней, это Ада понимала. И фрау Вайс понимала, но ненавидела себя за «признательность» врагу.
— Если такое повторится, — бушевала фрау Вайс, — тебя отправят в лагерь. — Громко топая, она направилась к выходу, но прежде заехала Аде кулаком по лицу: — Ты отвратительна.
Польки на работу в дом для престарелых приходили из лагеря. Здоровыми они не выглядели. Тот дым, что Ада видела по утрам по дороге в уборную, он как-то связан с лагерем? Запах этого дыма напоминал одно место на лондонской улочке Кат, где топили жир. Ада предполагала, что запах исходит от фабрики. Наверное, они там перерабатывают мясо, свинину иди даже конину, ведь говорила же фрау Вайс, как сейчас трудно достать хорошую говядину.
Когда фрау Вайс с приятельницами, находясь в комнате Ады, упоминали лагерь, они неизменно сходились на том, что там полно большевиков и евреев, извращенцев и цыган. Фрау Вайс презрительно выплевывала: отбросы, Untermenschen[44]. Ада знавала немало евреев и большевиков. По мнится, отец, сидя на кухне в деревянном кресле со сломанными перекладинами, сказал ей: Ада, девочка моя, если тебя назовут большевичкой, соглашайся и добавляй, что гордишься этим. Дом, где он теперь? Когда-то в жизни Ады были горизонты. Война их сузила, скукожила ее воспоминания и закопала вместе с мечтами. Нынешний мир целиком умещается в жалкой вонючей комнатенке с грязными окнами и ржавыми решетками.
Единственная ее ошибка была в том, что она поверила Станисласу. При этой мысли щеки ее вспыхнули, запылали. Неужто она застрянет здесь до конца своих дней? Неужто война никогда не кончится? Или победят немцы? Как ей тогда быть? Ада сгребла в кулак платье фрау Вайс и швырнула его в угол. Запустила ножницами в манекен, бросила мелок в окно, смела подушечку с булавками на пол. Потом схватилась руками за голову, крепко сжала и завыла, раскачиваясь из стороны в сторону.
Кровь на пальце. Должно быть укололась булавкой. Ада пососала ранку. Булавка. Ну конечно, фрау Вайс отменно потрудилась, царапая Аду. Булавкой. Ада расхохоталась. Булавка, когда кругом бомбят. С ума сойти. И всегда какая-нибудь мелочь, соломинка, что ломает спину верблюда, блоха, что валит с ног слона.
На войне есть много способов сражаться. Ада сдернула с себя монашеское облачение и надела платье, тонкая мягкая шерсть, черная и невероятно приятная на ощупь. Ада разгладила платье, сверху донизу, от груди до бедер. Кости у нее выпирали, платье болталось на ней, но Ада снова была женщиной, обладательницей роскошного наряда, и, словно кошка, она пропитывала его своим запахом. Фрау Вайс, если и унюхает что-то, никогда не догадается, в чем тут дело.
Она потерла ямку, образовавшуюся на лице. Кровь. След от перстня фрау Вайс, что впечатался ей в щеку.
В конце сентября 1943-го, спустя недолгое время после первой бомбежки, за целый день никто не удосужился отпереть дверь в комнату Ады и выпустить ее в уборную. В доме раздавались незнакомые голоса и звуки, что сопровождают обычно какие-то перемены: со скрипом двигали и выносили тяжелую мебель, а мимо Адиной двери то и дело кто-нибудь пробегал, направляясь в кухню и посудомоечную. Солнце потихоньку нагрело комнату, и в его лучах заплясала пыль. Значит, уже перевалило за полдень. Аду мучили голод и жажда. Вскоре шум затих, и гулкая тишина окутала опустевший дом. Спустились сумерки, потом и вовсе стемнело. Ада щелкнула выключателем — темно. Электричества не было. Ее бросили здесь одну.
