Алина Знаменская - Дочки-матери
— Что с ней… может случиться… — осевшим голосом проговорил Бородин. Прошелся по клетке кухни. — Что она взяла с собой? Что говорила?
— С тебя все началось! — не слушая отца, продолжал Максим. — Ты дал толчок нашей семье, и она пошла трещать по швам. Теперь не жди от меня поддержки! И еще: мы с Ольгой разводимся!
Сын вышел из кухни и хлопнул дверью. День показался длинным и тягучим, как тоска. Он отвел внучку к стоматологу, потом вел прием и по телефону пытался разыскать жену. А параллельно, как зуб, ныла в душе мысль о Толике, который в свои двадцать два уже алкоголик. Как он его упустил? Когда это случилось?
“Все рушится”, — горячей волной окатывала мысль, и его подбрасывала необходимость действия. Куда-то бежать, что-то делать. Но что делать, куда бежать, он не знал. Вечером он остался один в своей квартире. Тишина давила. Вещи жены, на которые то и дело натыкался взгляд, точили его упреками.
Его семью разбросало взрывом, зарядным устройством которого оказался он, Бородин!
Ни один уголок в квартире не давал ему ощущения покоя. Как спасительное пристанище, он стал искать свои черновики. Вытащил с антресолей кожаный портфель, достал блокноты. Вот он, приют его души. Сюда он много лет изливал свои мысли и мечты. Бородин листал страницы черновиков, но тот самый червячок сомнения глодал его, не позволяя успокоиться. Жена никогда не понимала, зачем ему, взрослому мужику с серьезной профессией, это в общем-то дамское занятие. Получается, она была права? Возможно, за этим увлечением, которому он отдавал время и душу, Бородин упустил любимого сына? Отдавай он это время Толику, возможно, все сложилось бы по-другому?
В гнетущую тишину квартиры неожиданной трелью вклинился телефонный звонок. Бородин подошел к телефону. Еще не услышав ни слова, он уже знал, что звонит Наташа.
— Как ты доехал?
— Плохо. Права отобрали. Машину разбил…
Наташа охнула.
— Это я виновата…
— Нет, Ташка, я виноват. Кругом виноват.
— Что-то случилось… еще?
— Я не могу сейчас ни о чем говорить, прости. Я сам тебе позвоню.
Он не слышал, что сказала Наташа перед тем, как положить трубку. Он сел рядом с телефоном и уставился в одну точку. Этой точкой оказалась фотография на стене. Фотография ему всегда нравилась, и поэтому он отдал увеличить ее и купил рамку. Там он с сыновьями на зимней рыбалке. Толик, оттого что на нем дутый комбинезон, кажется пухлым, с красными от мороза щеками. Алексей еле удерживает щуку, которую им одолжил сосед специально для снимка. От этой маленькой хитрости у сына озорные глаза. А Бородин смотрит прямо в объектив и показывает пальцами жене, куда нужно нажимать — они только что купили новый фотоаппарат. Жены нет на снимке, но Бородин вдруг ясно, в деталях увидел все, что было в тот день. Как она была одета, даже цвет варежек. Весь тот воскресный день вдруг вынырнул из прошлого и подвинул день сегодняшний в сторону.
“Я во всем виноват, — убежденно подумал Бородин. — Я должен все исправить. Я мужик, я самый сильный в своей семье. Неужели я не смогу отказаться от того, что мешает?”
Бородин поднялся и стал ходить по пустой квартире. Он сложил черновики в портфель и аккуратно закрыл его на замок. Со стихами покончено. Он больше никогда не станет писать. Как врач он ставил себе диагноз и назначал лечение. И собирался строго следовать собственным предписаниям. Итак, никаких стихов. И никаких разговоров и встреч с Наташей. Да, это больно. Но разве только ему больно сейчас? Он вернет Людмилу, они станут жить как раньше. Ведь жил он с Людмилой до встречи с Наташей? Жил и считал, что неплохо живет. Он сильный. Он соберет свою семью по кусочкам. Он все исправит.
Глава 13
Когда Андрею Голубеву сообщили, что завтра за ним приедут родственники, он испытал сложную гамму чувств. Поначалу его охватило привычное раздражение и протест, поскольку он не терпел жалости по отношению к себе. Позже раздражение сменилось чем-то вроде любопытства. Он попытался представить незнакомую родню, стал копаться в памяти, и память подбрасывала ему совсем уж несуразную картинку. Он видел издалека, как бы за стеклом оконной рамы молодое женское лицо с гладкой прической и ушастую физиономию пацана с открытым ртом. Откуда взялось в его памяти это видение, Голубев не знал и пришел к выводу, что картинка забрела из детства и что видит он со стороны себя самого рядом с матерью, черты которой размыла память, но, возможно, где-то на самом донышке она все-таки сохранила что-то конкретное.
А утром, перед выпиской, его целиком, без остатка заполнило волнение, с которым он уже не мог совладать, злился на самого себя, пытаясь внешне сохранить обычные хмурость и безразличие.
Открылась дверь, и медсестра вкатила каталку. Это было новое немецкое кресло на колесах. Голубев видел его впервые и потому уставился на это чудо техники в недоумении.
— Теперь это твое, — объяснила медсестра, сияя, как никелированные части самого кресла. — Родственники привезли.
Внутри у Голубева на секунду что-то вскипело, и этого оказалось достаточно, чтобы он хмуро отвернулся от подарка и заявил:
— Дайте мне костыли.
В холл он выбрался на костылях. Соседи по палате вывезли вслед за ним новое кресло. Он остановился посреди холла и уткнул свой угрюмый взгляд в кучку народа, поскольку некоторые лица из нее показались знакомыми. Здесь присутствовали те две женщины, что приезжали к нему до операции. Одна лет около сорока, с пышной копной светлых волос, другая — гораздо моложе, с красивыми, немного грустными глазами. Теперь рядом с ними высился коротко стриженный мужик без возраста в серой куртке нараспашку, длинноногая губастенькая девчонка лет шестнадцати и двое детей — мальчик и девочка.
Андрей молча осматривал компанию, а компания — его. Молодая женщина держала за руку девочку, а мальчик стоял чуть впереди. У пацана был распахнутый, удивленный взгляд, который показался Андрею знакомым. Он перевел взгляд на женщину, потом снова на пацана и обратно. Знакомая картинка сложилась, как в детском калейдоскопе. Вдруг пацан оторвался от компании и со звуком, напоминающим мычание, двинулся в направлении Андрея. Он еще ничего не успел предпринять, как пацан врезался в него головой. Голубев от неожиданности качнулся, нога скользнула по скользкому линолеуму, костыль куда-то уехал. Движимый мальчишечьей головой и локтями, Андрей почувствовал, что падает. Но упасть ему не дали: кто-то подвинул кресло, кто-то убрал костыли и подхватил Андрея под локти. Он благополучно уселся, вытянув больную ногу. Пацан вцелился мертвой хваткой Голубеву в рукав рубашки и, обнажив в улыбке два своих огромных зуба, заплакал в два ручья. Улыбка плохо вязалась с обильными слезищами, хлынувшими из его серых глаз.
