Елена Катишонок - Против часовой стрелки
— У ней света в глазах не было, — отомкнув дверь, пропустила спутницу вперед.
Кроме огромной низкой кровати, в комнате ничего не было. На самой кровати тоже не было ничего, даже матраца; Тайка сидела на голых досках, вытянув губы трубочкой и уставившись на пестрый сверток со свисающей бахромой. Она не удивилась при виде матери и не двинулась с места.
— Домой, — коротко велела та и содрогнулась при мысли о том, во что завернут младенец. Должно быть, это отразилось и на лице, потому что цыганка усмехнулась:
— Не бойся. Вшей у нас нет, даром что цыгане, — и опять усмехнулась презрительно. — Я платок свой дала: на ней все мокрое было. Принесешь потом.
…Принесла, выстиранный и наглаженный, а к платку добавила еще кое-чего. Добавила бы и больше, да не с чего было. Цыганка свела брови: «Забирай назад. Вам сейчас самим нужней». Ира волновалась, совала в руки; заплакала. «Ты слезы-то побереги, — усмехнулась та, — пригодятся. А что я живую душу спасла, того не откупишь».
Ты две души спасла, да мою в придачу. Но вслух сказать не осмелилась, да много ли выговоришь сквозь слезы?
Все же заставила спасительницу взять кусок мыла, когда прощались.
И слезы пригодились; цыганка как в воду смотрела.
Теперь Ирина знала, что зовут ее Марией, но иначе как «Лелькиной цыганкой» про себя не называла. Та, в свою очередь, всегда спрашивала про «маленькую крестницу», когда встречались.
Ира не переставала удивляться, как зорко цыганка увидела в дочке то, чего она сама не замечала: «У ней света в глазах не было».
Сегодня, девять лет спустя, у нее тоже не было света в глазах. Блеск — был, а света не было.
…Хорошо бы натереть чем-нибудь на ночь застуженное плечо: болело так сильно, что немела левая рука, — но не было сил ни что-то искать, ни даже думать об этом. Кровать будто отодвинули куда-то далеко, но бабушка все же дошла до нее и легла, чтобы не сказать — повалилась.
11
И было утро, и был новый день.
Будильник возвестил начало этого дня сипловатым, но добросовестным бренчанием, после чего утратил к нему всякий интерес.
Что понятно: утро было серое, холодное, неприветливое, и трудно было представить, что из такого утра можно соткать хороший день. Ноябрь, однако же, ноябрем, но утро начиналось совсем неправильно, разве что диванный валик в соседней комнате упал с глухим стуком, как падал каждое утро; ну и что?
Будильник прозвонил, да кто ж его слышал? Во всяком случае, не бабушка, потому что она вообще ничего не слышала.
Удивилась Надя: золовка не только не собиралась на работу, но даже кофейник не ставила и, похоже, вообще не вставала. Вчерашний вечер оказался необычайно богат впечатлениями, и хотя Надежда изнывала от недостатка информации, слова «религиозная пропаганда» и «детская комната» давали обильную пищу для размышлений по пути на работу.
Когда она вернулась, соседняя комната все так же не подавала признаков жизни. Поколебавшись, Надя тихонько постучала. Ушла. К Тайке побежала, не иначе. Одновременно с этой мыслью уже закралось слово «иначе» и неосознанная надежда на это «иначе», что означало бы конец проходной комнате, воплощение мечты… Часто-часто застучал пульс, и не мысль, а видение нового дивана для Геньки вырисовалось, благо, место будет… Отступила на шаг, испугавшись, и даже взгляд отвела от двери, попятилась; глаза растерянно заметались по стенке и привычно остановились на образе в углу. Лампадка не горела. В ранних ноябрьских сумерках тускло поблескивал серебряный оклад иконы.
Николай Чудотворец, избавитель от многих бед.
Она осторожно потянула ручку двери, и дверь оказалась не заперта.
Ирина лежала на спине, прижав руку к груди, и глаз не открывала.
Никакой дилеммы и никакого соблазна у Нади не осталось, и думала она уже на бегу, а бежать, она понимала, надо очень быстро.
…Вместе со «скорой помощью» торопливо вошел уличный холод, вспыхнул свет, и кто-то отодвинул «Азербайджанские сказки», чтобы поставить эмалированный поднос, куда громко падали сломанные ампулы. Генька был срочно отправлен к Тоне, да так, чтоб одна нога здесь, другая там, что тот добросовестно исполнил. Тоня приехала с мужем, захватив посланника, и такси затормозило прямо за машиной с красным крестом. Если бы Генька знал, что мать сегодня почти вымечтала ему новый диван, может, он меньше блаженствовал бы от поездки в легковой машине, хотя едва ли: любой мальчишка предпочтет дивану автомобиль; а остальные Надины чаяния ему и знать не надо.
Врач «скорой» колебался: везти больную рискованно, и приезд родственника-медика оказался как нельзя кстати.
…Кто мог знать, что детская комната способна наградить такой взрослой болезнью, как инфаркт миокарда?
Много позже, после больницы, после утомительного безделья дома — слава Богу, хоть книг хватало — Ирина вернулась на работу. Не на «Большевичку»: слишком далеко ездить, — а поближе к дому, в небольшую мастерскую, где шили плащи.
Скопилось несколько писем от сына, из Севастополя. Пока написала ответ, изорвала несколько листов, потому что правду рассказать было невозможно, а тогда как?.. Да очень просто: обойтись вообще без «как», ограничившись тем, «что». Таечка, мол, забрала Лельку жить к себе, я поменяла работу: теперь шью плащи; как вы, родные, как малыш? Ничего, что коротко. Левочка заподозрил неладное, написал бестолковое письмо крестным, словно Тоне с Федей мало своих хлопот. Обоих родителей, сначала Максимыча, потом Матрену лучшим врачам показывал, по больницам бегал; не то что зять — не всякий сын бы это делал.
А с нею сколько возился, Господи!.. Если б не Федя, давно уже на кладбище лежала бы.
Если бы не Надя, поправила себя, ибо как раз Надя первой поднесла ей стакан к губам. Могла этого не делать и совсем не подходить: ей же и легче было бы.
Золовка вернула долг: отплатила добром за добро. Может, жизнь этим и держится? Я выполнила долг перед братом — она вернула долг мне?
Между ними ничего не изменилось, нет: отношения не потеплели, и пробки выкручивались по-прежнему, в зависимости от Надиного настроения. Но Ирину это перестало раздражать. Лелька теперь делала уроки не здесь, а тогда какая разница, горит лампа или нет? Думать можно и в потемках. Когда свет уличного фонаря падал на стену, где висела картина, она вспоминала, что там горит лампа и открыта книга. Фонарь высвечивал тусклый прямоугольник, в котором сам же и отражался.
Нет, ничего не изменилось, но что-то произошло, о чем знали только Надя и Ирина. Да еще, пожалуй, Николай Чудотворец. Одно дело — кокетничать перед Тайкой: «мы поклоны не бьем», а другое — зажечь лампадку перед образом. Можно назвать это как угодно, хоть привычкой. Не исключено, что она надеялась на исполнительность Чудотворца, умеющего спасти не только от потопления, но и от уз и темницы, и от плена, и от посечения мечом, а в таком случае лампадка — цена пустяковая; коли муж домой вернется — хоть день и ночь гори. Он, Николай Чудотворец, спас ее от черной мысли, а значит, от неправедного деяния, пусть даже неправедность состояла бы в отсутствии всякого деяния.
