Джонатан Франзен - Поправки
Альфред тоже любил свадьбы, единственный праздник, имевший, с его точки зрения, определенную цель. Ради такого случая он санкционировал расходы (новое платье для Инид, новый костюм для себя самого, высококачественный набор мисок для салата из тикового дерева, десять предметов, в подарок), которые в иной ситуации отверг бы как нерациональные.
Инид предвкушала, как Дениз повзрослеет, закончит колледж и они устроят самую что ни на есть элегантную свадьбу и прием (увы, не в «Дипмайре», ведь Ламберты чуть ли не единственные в кругу своих друзей не могли осилить астрономические цены «Дипмайра») в честь Дениз и высокого широкоплечего молодого человека, возможно скандинавского облика, чьи прямые льняные волосы как бы уравновесят слишком темные и круто вьющиеся локоны, унаследованные Дениз от Инид, но во всем остальном жених будет под стать невесте. У нее чуть сердце не разорвалось, когда октябрьским вечером (и трех недель не прошло с тех пор, как Чак Мейснер устроил для своей дочки Синди самый роскошный прием, какой только видали в «Дипмайре», – все мужчины во фраках, фонтан из шампанского, вертолет у восемнадцатой лунки и фанфары духового октета) Дениз позвонила домой и сообщила новость: они с боссом съездили в Атлантик-Сити и зарегистрировали в мэрии брак. У Инид были крепкие нервы (приступами тошноты она никогда не страдала), но тут ей пришлось передать трубку Альфреду, бежать в ванную и на коленях бороться с рвотными позывами.
Минувшей весной в Филадельфии они с Альфредом побывали в шумном ресторанчике, где Дениз губила свои руки и молодость. После ланча – вполне вкусного, но чересчур обильного – Дениз решила познакомить их с «шефом», у которого прошла выучку и который вовсю гонял ее. «Шеф», Эмиль Берже, неулыбчивый коротышка средних лет, еврей из Монреаля, расхаживал по своим владениям в заношенной белой футболке (повар какой-то, а не шеф, подумала Инид: ни белой куртки, ни колпака) и явно предпочитал не бриться. Она бы и так заведомо невзлюбила этого типа и постаралась осадить его, даже если б не подметила, что дочка чуть ли не болезненно привязана к нему и ловит на лету каждое его слово.
«Крабовые запеканки чересчур сытные, – укорила Инид Эмиля, заглянув на кухню. – Больше одного кусочка не проглотишь».
Он и не подумал попросить прощения, повиниться, как поступил бы вежливый молодой сентджудец, а не без ехидства признал, что-де хорошо бы, конечно, приготовить «легкую» крабовую запеканку, будь это в человеческих силах и не в ущерб вкусу. Но как это сделать? Вот в чем вопрос, миссис Ламберт: как сделать крабовое мясо низкокалорийным? А? Дениз жадно внимала этому диалогу, словно сама его сочинила или хотела выучить на память. Прощаясь у дверей ресторана с дочерью (той еще предстояло отработать четырнадцатичасовую смену), Инид не преминула заметить: «Экий коротышка! И с виду типичный еврей!»
В эту минуту Инид не слишком владела собой, в голосе слышались пронзительные, визгливые нотки. Судя по отсутствующему взгляду Дениз и поджатым губам, ей удалось-таки задеть дочкины чувства. Но в конце концов, она всего лишь сказала правду. Ни на секунду у нее и мысли не мелькнуло, что Дениз, при всей ее незрелости и романтичности, при всей ее непрактичности в карьере, встречалась с таким человеком, как Эмиль, – при ее-то красивом личике и фигурке, ведь ей всего двадцать три года, целая жизнь впереди. Насчет того, как молодая женщина должна распоряжаться своим очарованием в годы девичества (ведь замуж теперь выходят отнюдь не рано), у Инид не было твердого мнения. В общем она предполагала, что молодежи нужно общаться группками по три и более человек – словом, собираться компаниями! Единственный принцип, который она отстаивала с тем большей категоричностью, чем больше его высмеивали в средствах массовой информации, – это аморальность добрачного секса.
И все же в тот октябрьский вечер, стоя на коленях перед унитазом, Инид едва не впала в ересь: не лучше ли было в материнских поучениях пореже упоминать брак? Ей подумалось, что опрометчивый поступок Дениз, по крайней мере отчасти, вызван желанием поступить согласно требованиям морали, угодить матери. Словно зубная щетка, брошенная в унитаз, словно мертвый сверчок в салате, словно подгузник, забытый на обеденном столе, предстала перед Инид тошнотворная нелепость: лучше бы Дениз совершила прелюбодеяние, лучше бы осквернила себя, предавшись недолгому эгоистическому наслаждению плоти, лучше бы отреклась от целомудрия, которого каждый порядочный молодой человек вправе требовать от будущей невесты, – все лучше, чем стать женой Эмиля! Как только Дениз могла заинтересоваться этим человеком?! С Чипом и даже с Гари Инид натыкалась на ту же проблему: дети не укладывались в ее рамки. Не хотели того, к чему стремилась она сама, ее друзья и дети ее друзей. Хотели чего-то совсем другого, скандально другого.
Краем глаза Инид отметила, что коврик в ванной запачкан сильнее, чем она думала, надо его сменить перед праздниками. Из гостиной доносился голос Альфреда, он предлагал выслать Дениз два билета на самолет, Инид поразило, с каким спокойствием муж отнесся к этому известию. Его единственная дочь приняла самое важное в жизни решение, а с ним даже не посоветовалась! Однако, когда Альфред положил трубку, ограничившись простым комментарием, что жизнь полна неожиданностей, Инид (она уже вышла из ванной) увидела, как странно дрожат его руки. Дрожь была неровная и куда более сильная, нежели та, что порой нападала на Альфреда после лишней чашки кофе.
Всю следующую неделю Инид, как могла, исправляла унизительное положение, в какое поставила ее Дениз. Во-первых, обзванивала ближайших друзей и с деланым восторгом сообщала: Дениз выходит замуж! за очень симпатичного канадца, но на бракосочетание она приглашает только ближайших родственников, а друзьям представит мужа на очень скромном, совершенно неформальном домашнем приеме на Рождество (никто из друзей не поверил ее энтузиазму, однако все оценили мужественную попытку скрыть обиду, у некоторых даже хватило чуткости не задать неловкого вопроса, в каком магазине новобрачные оставили список подарков); во-вторых, не спрашивая разрешения у дочери, заказала двести извещений, не только затем, чтобы придать этой скоропалительной свадьбе более пристойный вид, но и в надежде немножко тряхнуть подарочное дерево, получить какое-никакое возмещение за десятки и сотни тиковых салатных мисок, которые они с Альфредом дарили последние двадцать лет. Всю эту долгую неделю Инид постоянно видела перед собой трясущиеся руки Альфреда, так что, когда он согласился наконец пойти к врачу, а затем получил направление к доктору Хеджпету, который диагностировал «паркинсон», Инид подсознательно связала его недуг с Денизиным известием и, хотя доктор Хеджпет уверял, что «паркинсон» имеет чисто физиологические причины и развивается исподволь, возложила на Дениз всю вину за болезнь мужа, столь осложнившую ее жизнь. К праздникам, когда доктор Хеджпет снабдил ее и Альфреда брошюрами, чьи тусклые трехцветные схемы, гнетущие графики и отвратительные медицинские фотографии предвещали столь же тусклое, гнетущее, отвратительное будущее, Инид совершенно уверилась, что Дениз со своим Эмилем погубила ее жизнь. Однако Альфред строго-настрого наказал жене принять Эмиля как желанного гостя. И вот, устраивая прием в честь новобрачных, Инид с приклеенной улыбкой по сто раз выслушивала вместо соболезнований вполне искренние поздравления старинных друзей семьи, которые любили Дениз, считали ее милой девочкой (еще бы, ведь Инид, воспитывая дочь, внушала ей, как важно быть внимательной к старшим; а кстати, что такое этот брак, как не доведенная до абсурда почтительность к старшему?!). Она достойно сыграла свою роль, выполнила распоряжение Альфреда, встретила немолодого зятя со всей сердечностью, ни единым словом не обмолвилась насчет его религии – и какой же стыд и гнев охватили ее, когда через пять лет Дениз развелась с Эмилем и Инид пришлось сообщать друзьям и эту новость! Она придавала браку огромное значение, изо всех сил старалась примириться с этим браком, а у Дениз даже не хватило совести сохранить его.
