Михаил Чулаки - Во имя Мати, Дочи и Святой души
– Со Свами?
– Вы ее Свами называете? – обрадовался мужик, и Клаве стало досадно, что проговорилась.
– Да, – не отпереться.
– Что оно значит – такое имя нерусское? Почему не Зоя, а Свами?
– Не знаю. Уважение.
– И давно ты у этой Свами?
– Не помню. Давно.
– И чего делала у нее?
– Ничего. Жила. Молилась. Потом выступать стала.
– А как молилась?
– Как положено: «Госпожа Божа, помилуй мя!» Ну и «Во имя Мати, Дочи и Святой Души».
– Кем же это положено? Вашей Свами?
Клава по-настоящему задумалась.
– Самой Божей. Свами только передала волю Её-Их.
– Чью волю – Ёх?
Клава объяснила как ребенку:
– Она же одна, но вмещает Мати, Дочу и Душу – значит Её воля и Их вместе. Чего тут не понять?
– Действительно, чего не понять, – кивнул Владимир Петрович. – И как же вы молились – все вместе?
– Все вместе. Каждая и каждый могли и свое рвение проявить, но и все вместе.
– А что делали при этом?
– Ничего. Молились. Пели.
– А не наказывала вас Свами? Не била?
– Нет. Мы все в любви живем – как семья. Сестричество.
Тезка-ментуха вмешалась нетерпеливо:
– В семьях тоже – еще как лупцуют.
Клава признала про себя, что ментуха – не дура. Будто знает по папусю с мамусенькой. Но повторила только:
– А мы в Сестричестве – в любви.
– И как же в любви? – не отставала ментуха.
– В любви и есть. А как?
– Целовала вас эта Свами?
Родители все целуют, тут скрывать нечего.
– Целовала.
– А почему вы в одних этих накидках ходите? Без белья, без рубашки нижней?
– А зачем?
– Для тепла. И вообще. Вдруг раскроется накидка. Вон и пуговиц даже нет. Ваша Свами с вас накидки эти снимала? Трогала… – тезка затруднилась в термине и показала пальцем, – вот здесь?
– За пизду, что ли? – спокойненько так, без вызова.
Потому что поняла, что здесь в ментовке жалеек нет, здесь язык их сестрический недействителен, здесь всё просто – как в прежнем доме, когда папуся с мамусенькой разговаривали.
– Нельзя так говорить! Говори: «за половые органы»!
– А почему нельзя? Пизда, она и есть пизда, как не назови. У всех она. И у тебя тоже.
Ментуха вскочила.
– Что ты говоришь, мерзкая девчонка?! Как ты смеешь?!
Чем больше кричит – тем смешнее.
– А что у тебя – нету? Тогда ты больная, пойди к доктору. Есть такие доктора, которые пизды из лишнего живота сворачивают.
Госпожа Божа не оставила Клаву, укрепив в ней дар прозрения. Клава видела, что ментуха и перед мужиком этим Владимиром Петровичем стесняется, но не слова, а что тот вообразит на секунду, что у нее – нету. Зато Владимир Петрович, хоть и молчал, но не сердился, а забавлялся.
– Ну как это… – глупая тезка и руками затрепыхала, только что не указала на себе верное направление, – как это… Я нормальная женщина. Но говорить надо иначе. приличными словами.
– Как ни говори, какая разница? Хоть звездой назови, хоть бездной. Какая создана Госпожой Божей, такая и есть. Цветет и пахнет.
Ментуха махнула рукой и уселась снова – но подальше от Клавы.
– Нет, девочка развращена безнадежно. В нормальный детский коллектив ее не вернешь. Она всех испортит.
Ну смех и не грех даже.
– То-то девки-детки слов не знают. Не хохочите меня. Меня бы не испортили. Потому что мальчишки девчонок портят. Им по статусу положено. Госпожа Божа одностороннее движение на дорогах постановила: от них к нам. Да меня не удалось. Я – весталка действенная!
У тезки и челюсть отвисла:
– Да откуда ты такие слова знаешь?!
И такие слова ей тоже не нравятся!
– Между прочим, существенное заявление, – вступил наконец снова Владимир Петрович. – Чтобы потом не пала тень на…– он усмехнулся, – неиспорченные коллективы. И все-таки, ласкала тебе твоя Свами – звезду, бездну – говори, как хочешь? Мне слова не важны.
Вот это правильно – не в словах правда.
– Нет.
– Подумай. Может, когда целовала. Или когда наказывала все-таки. Если вы как в семье у нее, она – как мать. Ведь родители тоже не стесняются. Когда купают, например.
Что они знают! Даже этот Петрович, хоть он и умнее ментухи своей!
– Какие купания?! У нас и ванны-то никакой не было. В кухне под краном, пока идиот-Павлик не влезет! А приласкать родители рады, как же! Мамусенька за ноги держит, а папусик ремнем наяривает, да пустой рукой норовит пизду мне пощупать, звезду интересную: мокрая уже или нет!
Чего это она наговорила?! А темнила, что не помнит.
Владимир Петрович помолчал. Спросил словно виновато:
– Значит, были родители прежние? И как они звали тебя?
– Клава.
Тезка дернулась. Наверное, подумала, что Клава ее передразнивает. Но смолчала.
– Ну вот, родителям возвращать, значит, Клаву нельзя. Будем лишение прав оформлять. Придется в детский коллектив помещать. Авось не испортится окончательно от одной Клавы.
И Клава поняла, что Госпожа Божа снова всё правильно решила за нее, развязав ей язык: чтобы не вернули домой к папусику с мамусенькой. И к идиоту Павлику с колдуньей-мамашей.
– Если не врет она всё! Такие наговорят. Вот и про девственность! Надо проверить.
– Врач у нас. Пусть Анна Михайловна.
– Такие всегда нафантазируют, – продолжала тезка в ожидании Анны Михайловны. – Она ведь и артистка у нас, вы не забыли, Владимир Петрович?
– Да меня на все стены наклеили, – без обиды, презрительно сообщила Клава. – «Рок-святая Каля Дэви». За мной на трех тачанках приедут, когда зал поднять надо будет. На «роллс-ройсах». Иначе погорит «Формула». А в шоуях, знаете, какие миллионы крутятся?!
– Между прочим, я эти афиши тоже видел, – заметил Владимир Петрович. – И что же ты делала?
– Заводила. И все Госпожу Божу славили. Вот так!
Она вскочила и стала хлопать сама себе в такт над головой:
– «Бо-жа, Бо-жа, Бо-жа!!»
– Это просто какой-то гипноз, – сказала тезка.
– А что нынче не гипноз? – вопросил Владимир Петрович. – Когда эти лазеры в глаза.
Вошла врачиха. В белом халате, но совсем рыжая.
А белый халат как-то сближал с сестрическими плащами серебряными.
– Вот. Надо определить на сегодня, – формулировала тезка запрос. Но обтекаемо. – Состояние.
– В соседней комнате займитесь, – чуть нервно кивнул Владимир Петрович.
Клава пошла с врачихой охотно.
– Ну что, подруга, – сказала та весело, – хотят здесь всё про твою личную жизнь узнать? Их дело ментовое. Или подзалетела уже? Обычный случай. Как это у Шекспира? «В двенадцать лет становятся в Вероне матерями»? Не помнишь?
Клава такого не знала – щеки на пиру набил, что ли? Но, видать, мужик понимающий.
– У нас в школе только с четырнадцати.
– Ну конечно, у вас не Верона… Давай-ка сюда. Извини, подруга, работа. Нашу сестру всегда рано или поздно через передний проход осматривают. Чаще – и рано, и поздно. Ничего тут такого нет.
Усаживаясь, Клава быстро проверила сама себя – и обнаружила, что жалеечка ее раскрылась. И вовремя! А то бы стыд перед этой веселой врачихой понимающей. Над тезкой посмеялась, а получилось бы, что у самой-то и нет этой самой первой необходимости.
Госпожа Божа опять помогла. Знает Она-Они чередование времен: время закрывать входы и время раскрывать входы.
Докторша сначала посмотрела, светя себе лампой.
– Virga intacta, – сообщила сама себе.
Потом дотронулась пальцем – и жалеечка резко сжалась снова.
Цветки тоже есть такие, которые сжимаются сразу – от малейшей мушки.
– Ну вот, – сказала врачиха. – Да мы, оказывается, недотроги. И часто это у тебя?
Узнала! Узнала про тайный стыд!
Что ей отвечать, когда нечего отвечать?!
Клава изогнулась дугой… Нет, это Госпожа Божа вовремя защитила, изогнула дугой, заставила биться выловленной рыбкой.
– Помогите подержать! – крикнула врачиха.
Клава всё слышала – и тем самозабвеннее изгибалась, счастливая и испуганная – почти как на сцене, хотя и не так.
– Что – эпилепсия?!
– Истерическая дуга. Классика. И вагинизм к тому же – полный букет. Тут, наверное, долгий анамнез – в короткой-то жизни. Но – Virga intacta.
– В коллектив-то ее можно?
Клава выгнулась еще напряженней – если только можно. И забилась сильней – вырываясь из шести рук.
– В какой коллектив? В детское отделение! Хотя там тоже своего рода коллектив.
Только на носилках Клава расслабилась.
Вот и поехала снова.
Значит так надо. Госпожа Божа ведет ее неисповедимым путем.
Но не оставляет ни на минуту попечением своим.
Мати, Доча и Святая Душа склоняются над Клавой с трех сторон.
40
В отделении на Клаву напялили давно отвычное белье. Трико дерюжное сразу стало царапать нежные части, оценившие уже радость свободы и свежего ветра.
Счастье еще, что сразу же и уложили на кровать – не такую, как последняя ее кровать в корабле, но лежать все же можно. Под одеялом Клава тотчас спустила трико – и палата стала немного роднее.
