Ирина Кисельгоф - Пасодобль — танец парный
Я вдруг вспомнила первую встречу с Ниной Федоровной вскоре после замужества. Она поздравила меня и, смущаясь, попросила:
— Будьте с Ваней поласковее. Ему нелегко пришлось.
— А как же! — рассмеялась я.
Мне тогда море казалось по колено. Я стала счастьем и радостью другого мужчины. Без сомнений. Ни к чему было ворошить прошлое и заглядывать в будущее.
Что она хотела сказать? В чем нелегко? С родной матерью нелегко? Жаль, что я не узнала. Сейчас мои отношения с Ниной Федоровной были настолько испорчены, что на откровенность рассчитывать не приходилось. Сама виновата. Все мой характер: невыносимый, несносный, невозможный. Чуть что, взрываюсь и сгораю раньше других. Тем и проигрываю. Чем дальше, тем хуже. Себя ненавижу. За это. За все…
Я посмотрела на часы и пошла к Нине Федоровне. Мариша доделывала у нее уроки. Я могла забрать ее раньше, но не стала. Она такая смешная, когда готовит уроки. Язык высунут, лицо серьезное. Научное, шучу я, хотя Мариша сердится. Всегда сердится. Сейчас мне шутить не хотелось, а у нее надутое лицо. Я отвела ее домой и вспомнила о деньгах. Пришла пора их отдавать Нине Федоровне. Я вернулась к ней с твердыми намерениями выяснить правду. Так или иначе.
— Нина Федоровна, родители моего мужа были счастливы? — спросила я без обиняков, протягивая деньги. Почти с порога.
— Конечно, — не сомневаясь, сказала она. — Это была счастливая семья. Очень. Мать Ванечки долго не могла прийти в себя после смерти мужа.
— А что случилось после? После того как умер его отец. Мать его разлюбила?
— С какой стати? — сухо ответила Нина Федоровна. — Что вам в голову пришло?
— А он любил мать?
— Как не любить сыну мать? Любил. — Она неожиданно улыбнулась. — Когда она умерла, Ванечка положил ей в гроб свой талисман. Камешек. Совсем маленьким он привез его с моря и никогда с ним не расставался.
Вот кто разбрасывал камни. Вот кому он вернул долг. Что за черные пятна, которых никогда не отмыть?
— Я не нашла ни одной фотографии его матери. Ни одной ее вещи. За что?
— Вам лучше спросить мужа. Я в чужие дела не мешаюсь.
— Разве? — удивилась я. — Откуда же мой муж в точности знает о наших с вами беседах? С чего вы мне дочь любить советовали? О доверии говорили?
Нина Федоровна будто смутилась. Ей было не по себе. Я увидела ее лицо совсем близко. Маленькое, сморщенное личико, прикрытое огромными роговыми очками. У нее была старческая пресбиопия. За увеличительными стеклами очков выпученные глаза богомола. Они заморгали папиросными, синеватыми веками. Обиженно. Оскорбленно.
— Я не хотела сказать, что вы не любите дочь. Я имела в виду другое…
— Что другое?
— Я хотела сказать, — Нина Федоровна помедлила, она уже справилась с собой, — если у родителей согласия нет, то ребенок счастлив не будет. Какое его ждет будущее?
— Ах, вот как вы осведомлены о нашей семейной жизни! Мои родители знают меньше вас! — Я снова начала заводиться, как привычная скандалистка. Я такой стала и ничего не могла с собой поделать.
— Ванечка… Иван со мной делится. Он мне как родной. Я вам говорила…
Свинья! Какая свинья! Сделать нашу жизнь… Мою жизнь! Достоянием чужих, посторонних людей! Их сплетен, домыслов, докуки! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Мерзость! Какая мерзость!
Не знаю, что прочла Нина Федоровна на моем лице, но она вдруг сказала:
— Он очень чувствует одиночество. Обостренно. Не как все. Не судите его. Его отец рано умер. Ваня очень его любил. Потерять отца так рано и остаться вдвоем с матерью мальчику-подростку…
Она запнулась и замолчала.
— Что в этом такого? Так бывает!
— Бывает, — судорожно вздохнула Нина Федоровна. — Вы сейчас расстроены. Давайте обсудим это потом. Простите. Я не могу больше говорить. Мне нужно отдохнуть.
— Что сделала его мать?!
— Ничего. Прошу вас, уйдите.
— Будьте любезны сделать над собой усилие, — сквозь зубы сказала я, — не обсуждать мою семейную жизнь. Ни с моим мужем! Ни с кем!
Нина Федоровна слабо махнула рукой. Я ушла, хлопнув дверью. Нина Федоровна слово сдержала в тот же день. Она отказалась нянчиться с Маришкой.
— Ты оскорбила Нину Федоровну! Я еле уговорил ее оставить все как есть! — взбешенно сказал муж. — Кто дал тебе право вмешиваться?
— Вмешиваться?! — усмехнулась я. — Это ты вмешиваешь посторонних в нашу жизнь! Ты! Даже моя мать не знает, как я живу!
— Да? Маме не сказала? — усмехнулся он. — Ничего. Папе скажешь. Твой отец у нас все знает. Как господь бог.
— Никто! Никто не знает! Никто, понял? — закричала я. — Кто дал тебе право?! Кто еще знает о моей жизни, кроме этой чужой тетки? Кто? Радислав? Твои сослуживцы? Кто?! Я тебя спрашиваю!
— Нина Федоровна мне как мать. Близкий человек. Вряд ли ты поймешь.
— Не пойму! Твои родители умерли! А мать у тебя одна! Она жизнь тебе дала! Не было бы ее, не было бы тебя! Где фотографии твоей матери? Где память о ней? Где ее могила? Ты там был? Хоть раз был?
— Замолчи! Слышишь? Замолчи! — Он щурил глаза. Он расстреливал меня ненавистью в упор.
— Никто и ничто не дает право забыть! Никто и ничто на всем белом свете! Никто и ничто!
Чем больше я кричала, тем спокойнее становился мой муж. Он ел мою злость и крепчал день ото дня. Но сейчас я его задела. Больно.
— Не лезь в мою жизнь! — сквозь зубы процедил муж. — Не лезь! Мне нет дела до твоей жизни! Ее для меня не существует. Мне не интересно говорить о тебе с кем бы то ни было. И не смей касаться дорогих мне людей! Все понятно?!
Он вышел из комнаты, затворив дверь. Спокойно и тихо. Не так, как я. Я осталась одна, и от моей яростной злости не осталось и следа. От меня самой не осталось и следа. Меня съели, сожрали до дна. Сегодня. Невозмутимо и хладнокровно. Я села на стул, уронив руки на колени, и вдруг вспомнила о растоптанной короне королевы снежинок. Вспомнила и засмеялась. Мне только что растоптали мою настоящую корону, а я смеялась, ни о чем не сожалея, ни во что не веря, ни на что не надеясь.
Мне стало все ясно. Мой муж — апологет кратких пособий буддизма — увлекался апокрифом индуизма. Рерих — настольная книга. Я видела картины Рериха, но никогда его не читала. Чему мой муж у него научился? Мне нужно было знать. Я встала и пошла в кабинет мужа, где он теперь спал. В это время он должен был укладывать Маришку в кровать. Но если бы он был у себя, все равно я взяла бы Рериха не спросясь. Я пошла в его кабинет и остановилась, застыла у закрытых дверей дочкиной комнаты. Как вкопанная.
— Твоя мама хочет отдать тебя чужой женщине. Совсем чужой. Ты никогда ее не видела.
— Нет!
— Твоя мама так решила. Она не хочет, чтобы ты играла во дворе со своими подружками. Чтобы была рядом с домом. Чтобы ты была рядом со мной.
— Нет! Нет! Нет!
Я услышала тоненький, жалобный детский плач, и у меня вдруг подкосились ноги. Я упала на стену и схватилась за нее рукой.
— Тебе придется ходить в другую школу. Забыть всех своих школьных друзей. Искать новых. Это трудно. Друзей легко потерять, найти нельзя. Я тебе говорил.
— Я не хочу! Не пойду! — Голос маленькой девочки дрожал от слез и гнева, заботливо выращенного отцом. — Она ненавидит меня!
Слова маленькой девочки… Моей родной дочери. Пробили меня насквозь тупым канцелярским дыроколом до острой боли в затылке. Я еле дошла до кровати. Утром я увидела, по всей склере правого глаза разлилась кровь. Там, где прошел стальной брус обычного дырокола. Тогда у меня в первый раз подскочило давление.
— Я все слышала. Я ненавижу тебя! За ложь!
— И я ненавижу тебя, — улыбнулся мой муж. — Уходи. Я тебя не держу. Мне тогда не придется лгать.
— Я уйду с Мариной!
— Оставить ее с тобой? Чтобы ты исковеркала ее душу? Не выйдет!
На кухню влетела Маришка и бросилась к отцу. Он подхватил ее на руки и крепко прижал к себе, а она обнимала его за шею так, будто прощалась навек. Я поняла, я проиграла.
Я прочитала Рериха. Позже. Моему мужу не стоило его читать. Он ничего не понял. Или каждый из нас понял свое. Я была заколдована фальшивым отражением и не увидела неба. Даже тогда, когда его видят все. Когда очень больно. Когда ноги но обе стороны границы между жизнью и смертью. А потом было поздно. Меня приковали к земле цепью, выкованной из сотен старых монет. Завалили чеканными железяками по самую маковку. И я задохнулась в груде металла. Проиграла корриду, выдуманную самой собой. Стала матадором-неудачником.
Коррида — консервативное искусство, «божественная» геометрия установленных приемов с привычным оружием: пикой, бандерильей, шпагой. Мастерство матадора проверяется выполнением фигур, хорошо знакомых публике. На арене непредсказуем только один персонаж — бык. Его сила и ярость предрешают исход «трагического балета». Каков он будет для матадора, не знает никто. Смерть, тяжелые увечья или удача. Наверное, поэтому испытания в двух первых терциях называют «удача». Зрители раскупают билеты даже на малоизвестные квадрильи[14], даже на трибуны «Sol»[15], несмотря на палящее солнце. Бык погибает почти всегда, потому смерть матадора — неслыханное везение для публики. Особый деликатес. Каждый из зрителей боится, надеется и страстно ждет. Вдруг сегодня?
