Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь
«Что-то я себе в этом зеркале не нравлюсь», — сказала Жюли, увидев, как распадается на маленькие кусочки ее отражение в зеркале.
А бабушка, Анни и я только смеялись и строили гримасы.
Но вот женщина со странным лицом делает знакомый жест — подносит руку к лицу и дотрагивается до брови. И я понимаю, что это Анни. Скорее всего, я с самого начала знала это, но не хотела признавать, мне не хотелось, чтобы женщина со странным подвижным лицом оказалась Анни. Однако это именно она, и при взгляде на нее у меня начинает щипать глаза. Я пристально вглядываюсь в нее, пытаясь найти в ее лице хоть что-то, на чем можно было бы задержать взгляд, но тщетно — лицо находится в постоянном движении; при взгляде на него начинается резь в глазах.
Я отворачиваюсь. Смотрю на другие лица — всё, как обычно. Значит, глаза у меня в порядке. А может быть, мне сбежать, просто взять и сбежать, и пусть эта чужая женщина с разъезжающимся во все стороны лицом, которая оказалась моей матерью, добирается до дома сама? Но нет, поздно — Анни уже заметила меня, она поднимает руку и машет. Я пытаюсь посмотреть на нее, но в глазах тут же начинает рябить. Мы подходим друг к другу. Анни улыбается. По крайней мере, мне кажется, что она улыбается. Надеюсь, больше она этого делать не станет. Иначе я не выдержу. До боли рябит в глазах. Я смотрю в пол.
Анни подходит вплотную.
— Карин, — произносит она. — Наконец-то я дома.
— Здравствуй, Анни, — отвечаю я, не поднимая головы и по-прежнему глядя в пол — туда, где приклеилась бежевая жвачка, которую кто-то выплюнул на ходу.
— Что с тобой, Карин? — спрашивает Анни.
Я медленно поднимаю голову. Анни стоит совсем близко, она обнимает меня, ростом она гораздо выше меня.
Я медленно поднимаю голову и вижу, что теперь Анни выглядит в точности так, как выглядела, когда я была совсем маленькой и зарывалась в ее густые золотистые волосы, чувствуя прекрасный аромат, исходивший от ее шеи и груди. Я была готова стоять так целую вечность, но Анни прогоняла меня, — вспомнив об этом, я почувствовала, что сейчас заплачу. Мне хочется прижаться к Анни и плакать. Я поднимаю взгляд. Но лицо ее тотчас ускользает от меня, в глазах снова начинает рябить. Что происходит? Я ни секунды не могу удержать взгляд на ее лице. На мгновение она вдруг превращается в одноглазую королеву, очень красивую, несмотря на то что у нее два носа и только один глаз, но потом и эта картинка распадается на куски. Анни говорит:
— Карин, ты поможешь мне с чемоданами? Едем домой, я ужасно устала, мне было так плохо, меня обокрали, я думала, что Нью-Йорк — моя вторая родина, а оказалось, что все совсем не так. — Анни плачет.
Я осторожно поднимаю глаза, и мне кажется, что Анни того и гляди растворится и растечется по полу. Если она не перестанет плакать, мне придется собирать ее половой тряпкой.
— Меня там обокрали, — плачет Анни. — Обокрали…
— Давай поговорим об этом потом, — бормочу я. — Мне надо позвонить Жюли, а потом ты мне все расскажешь. Я тебя отвезу на Якоба Аалса.
Я сажусь за руль, подгоняю машину ко входу зала прилета, забираю Анни с ее чемоданами и еду в Майорштюа. Анни сидит на заднем сиденье. Она боится водить машину и всегда сидит сзади. В зеркале заднего вида я все время вижу ее лицо. Оно напоминает мне странные фигурки, которые мы лепили в детстве из соли с мукой — трехглавые тролли, ведьмы с крючковатыми носами, многоглазые лица — каждый раз, когда они не получались, я заново комкала тесто и вылепливала что-нибудь новое. Не понимаю, что с ней произошло?
— Доктор Престон, — говорит Анни. — Это он меня обокрал.
Не хочу ничего слышать.
Я смотрю на нее в зеркало. Теперь лицо у нее опухло, будто вот-вот лопнет или пойдет трещинами, как старый обмылок, и вдруг оно прямо у меня на глазах снова начинает меняться — съеживается, становится маленьким, как сушеное яблоко. Она пристально смотрит на меня в зеркало, мне неприятно, но она продолжает смотреть, сама того не замечая.
— Надо же, как все замело, пока меня не было, — тихо произносит Анни.
Ей кажется, что она смотрит в окно.
Но никакого окна она не видит, она смотрит в зеркало, потом на меня, смотрит не отрываясь, широко раскрыв глаза от ужаса.
Я поднимаюсь по лестнице, заношу чемоданы Анни в квартиру и говорю ей, что сейчас я приготовлю теплую ванну с пеной и позвоню Жюли. Она кивает. Я осторожно открываю один глаз и смотрю на нее, но тут же невольно отворачиваюсь. Нет, ничего не получится, я просто-напросто не могу смотреть ей в лицо, и Анни это видит. Я знаю, что она все заметила. Она заметила, что я смотрю на нее, закрыв один глаз. И я тут же отворачиваюсь. Я знаю, ей кажется, что я веду себя странно. Но вопросов она не задает.
— Что ты имеешь виду, когда говоришь: «лицо разъезжается»? — спрашивает Жюли.
Жюли приезжает сразу после моего звонка. Вот она остановилась в дверях. Никогда не скажешь, что беременная, только лицо слишком бледное, думаю я. Она спрашивает:
— Что значит «разъезжается»?
— Иди и посмотри, — говорю я. — Она сейчас в ванной. По-моему, сама она ничего не замечает, и хотя чувствует, что что-то не так, но что именно — не понимает. Я даже не догадываюсь, что она видит, когда смотрится в зеркало. Она плачет и говорит, что в Нью-Йорке ее ограбили, но про лицо ничего не рассказывает. Когда на нее смотришь, в глазах рябит, Жюли, иди посмотри сама. Все началось еще в Форнебу. Сначала я вообще ее не узнала, а когда присмотрелась, у меня тут же зарябило в глазах.
— Вечно ты преувеличиваешь, Карин, — говорит Жюли.
— Иди сама посмотри, — отвечаю я.
Сначала Жюли идет на кухню, достает из холодильника газировку, открывает бутылку, отпивает глоток. Потом прислоняется к стене, закрывает глаза и проводит рукой по лбу. Ставит бутылку на табуретку и спокойно направляется в ванную.
Через мгновение оттуда слышится резкий пронзительный вопль.
— Господи! Боже мой! Анни! — кричит Жюли.
Затем наступает тишина.
Из ванной доносится тихий шепот. Я не хочу к ним идти. Чуть позже раздаются рыдания. Плачет Анни. Нет, я туда не пойду. Я иду в гостиную, достаю из бара Анни бутылку виски, чуть-чуть наливаю себе и добавляю в бутылку воды, чтобы Анни ничего не заметила. Спустя какое-то время я наливаю себе еще виски. Сажусь на пол. На улице начинает смеркаться. Я ложусь на пол. Когда Жюли зовет меня, я делаю вид, что не слышу. Скоро я перестаю понимать, сколько времени они находятся в ванной и как долго я лежу на полу. Наверно, уже давно, думаю я. Потому что больше я этого делать не хочу. Не хочу. Я встаю и иду в коридор. Из ванной доносятся их голоса: «Карин! — кричит Жюли. — Карин, ты здесь?»
Я надеваю куртку, открываю дверь, сбегаю по лестнице вниз и кратчайшей дорогой спешу к себе домой, чтобы запереться от всего и от всех.
Твое лицо, Анни. Куда оно делось? Его у тебя больше нет.
* * *
Я так никогда и не узнала наверняка, что произошло в Нью-Йорке между Анни и доктором Престоном. Но, думаю, дело было примерно так.
В тот день, когда доктор Престон встретил Анни на углу 79-й улицы и Лексингтон-авеню, он пригласил ее на ланч и на ужин. Это произошло на том самом месте, где много лет назад Анни залезла на чужой желтый велосипед — одна нога в воздухе, одна рука на руле — и упала на землю.
На следующий день он позвонил ей в гостиницу и предложил куда-нибудь сходить. Он сказал, что знает одно место, где превосходно готовят устриц, там подают лучших устриц в Нью-Йорке, не хочет ли Анни порадовать его своим обществом и сегодня вечером?
Конечно, хочет.
В 19.00 он заезжает за ней в гостиницу, и они направляются к красивому зданию Гранд-сентрал-стейшн. Вот мы и на месте, теперь вниз, — два лестничных пролета. Анни стоит в зале ожидания, неподалеку от ресторана, и смотрит на высокий потолок в форме купола, выкрашенного в голубой цвет, наподобие звездного неба. Она смотрит на потолок Гранд-сентрал-стейшн, думая о том, что он напоминает своды перевалочной станции на Эллис-Айленде в так называемом зале регистрации. Анни думает о том, что, должно быть, Рикард Блум точно так же стоял, дожидаясь, пока его пропустят работники американской иммиграционной службы, как сейчас стоит она, глядя на потолок, напоминающий небо.
Доктор Престон берет ее за руку и тихо говорит, что пора идти в ресторан: «Не можем же мы стоять здесь весь день и рассматривать звезды».
— Да-да, конечно, — говорит Анни, — пойдемте.
Их сразу сажают за свободный столик. В ресторане просторно и темно. Внимание Анни привлекает женщина в другом конце зала. Лицо у нее добела напудрено, губы находятся в постоянном движении, до Анни доносятся обрывки фраз, сказанных ею. Напротив нее за столиком сидит мужчина. Женщина рассказывает ему о каком-то пропавшем ребенке — пошел в магазин купить молока и по дороге исчез. Мужчина кивает и что-то говорит в ответ. Женщина продолжает рассказывать, она говорит о том, что мать ребенка много дней ходила по улицам и звала его, кричала и плакала, а соседи стояли у окон и смотрели на нее, просто стояли и смотрели на эту несчастную женщину.
