Петр Алешкин - Откровение Егора Анохина
Егор стоял неподалеку и видел, как подрагивал, трясся листок в руках у Дмитрия Амелина.
— Читай! — приказал властно Чиркун.
— Анохин Николай, — просюслявил дрожащим голосом Амелин, первым назвал брата.
— Да громче ты!.. Корова, что ль, язык отжевала, — прикрикнул Мишка и поманил пальцем Николая. — Иди, иди сюда!
Егор думал, что теперь вызовут его, но Амелин погромче прочитал:
— Булыгин Микит, — но все еще дрожащим голосом.
— Булыгин! Есть Булыгин? — вглядывался в толпу Мишка. — Выходи, выходи, вижу!
Мужики понуро скапливались за тачанками. Эскадрон мадьяр растянулся вдоль схода, охватил толпу полукругом, прижимал к церковной ограде. Лобастый комиссар устал, видно, стоять, присел на скамейку тачанки спиной к пулемету и снял картуз. Волосы у него оказались белесыми, реденькими, спутанными.
— Черкасов Семен! — дочитывал Амелин уверенно и буднично.
— Где Черкасов? Нету?.. Уехал? Удрал, значит… А кто из Черкасовых есть?.. Жена? Давай жену… Сюда, сюда! Застенчивая какая!
Черкасова Анюта, молоденькая бабенка, двадцати лет ей еще не было, должно, растерянно краснея, неуверенно выбралась из толпы, встала за тачанками сбоку от угрюмых мужиков, теребя пальцами конец белого в синий горошек платка. Живот у нее круглился, разглаживал спереди складки длинной серой юбки.
— Чистяков Алексей!.. Тоже удрал? А-а, дед тута! Иди, иди, Константин Митрич. Становись… Все?.. Приказ всем ясен? Если в двухчасовый срок оружие и бандиты не будут здесь, заложников расстреляем! Расходитесь!
Народ разбредался, переговаривался, спрашивал друг у друга испуганно и недоверчиво:
— Неуж расстреляют?
— А то неж…
— Не посмеють, вы чо! Видали, кого отобрали, одне хозяева… Пугають!
— Пущай пугають. Мы пуганые…
Любаша онемела вначале, потом уж возле самой избы стала всхлипывать.
— Миколай из лесу ничего не принес? — спросил у нее Егор.
Любаша мотнула головой: нет, мол.
— А ты? — глянул Егор на Ванятку, чуть приотставшего от них. — Не хоронишь ничего, а то найдут и к стенке.
— Нету.
— Смотри… А то брат из-за тебя сгинет.
Мать чихвостила их все эти два часа томительного ожидания, охала, снова и снова принималась ругать: мол, понесли их черти на этот сход, не пошли бы, схоронились, и никто бы их не искал. Ни Егор, ни Любаша не возражали, молчали. Не верилось им, да и никто в Масловке не верил, что заложников расстреляют. За что? Не дождавшись окончания срока, побрели на луг. Никто из односельчан оружия не принес, никто не выдал ни одну «бандитскую» семью.
Помнится, когда пришли на луг, заложники были в церковной ограде у стены церкви. Все три тачанки стояли рядом, спинками вплотную к ограде, стволы пулеметов жадно уставились на заложников. Мадьяры спешились, разделились на два отряда и с карабинами наизготовку стояли с обеих сторон тачанок возле углов ограды. Появился еще один эскадрон.
То, что было потом, помнилось, мучило, терзало, как жуткий бред, всю жизнь. Но сон, бред забываются быстро, а это всплывает в памяти до мелких подробностей, жжет. Помнится, когда Чиркун поднял руку и заорал, глядя на припавших к пулеметам белокурых молодцев:
— Приготовиться!
Его перебил тонкий вскрик:
— Погодитя! Стойтя!
Крикнул Аким Поликашин. Он кинулся к красноармейцам, кольцом окружившим толпу, оттолкнул ближнего к нему, не ожидавшего такой дерзости от старика, подскочил к группе комиссаров, крича на бегу:
— Не по делу! Нарушаете, приказ нарушаете! Как Тухач приказал: старшего в семье стрелять… Я — старший! Я! — стучал Аким себе кулаком в грудь. — Сына почему взяли?.. Меняйте, меняйте сына!
Чиркун опустил руку, переглянулся с лобастым комиссаром, сказал, кивая на Акима:
— В списке он был.
— Туда его, — вяло повел рукой комиссар в сторону церкви.
Аким, помнится, обрадовался, с готовностью засеменил ко входу во двор церкви. Он, вероятно, не слышал, как Мишка спросил у комиссара:
— А сына?
— Нечего…
Чиркун снова поднял руку. А Аким подбежал к скучившимся у стены заложникам, крича на бегу: «Митек! Митек!» — ухватил сына, рослого сорокалетнего мужика и потянул из толпы, не слыша, не обращая внимания на крик Чиркуна:
— По врагам революции! Огонь!!!
Так и стоит перед Егором недоуменное остекленевшее лицо Акима, обернувшегося к комиссарам, когда в лад в спину ему затрещали пулеметы; стоит перед глазами вскинутая к небу быстро шевелящаяся борода Николая. Он — на коленях в траве, прижимает белые руки со сцепленными пальцами к груди, шепчет, молится. Видит Егор, как брат вздрагивает, дергается, опускает бороду на грудь и бочком ложится в густую траву. Всплывает в ушах визг Анюты Черкасовой. Ее мужики за свои спины спрятали, а надо бы наоборот, чтоб не мучилась. Помнится ее дико разорванный рот, выкаченные глаза, прижатые к животу руки. Анюту никак не могли убить: уже затихли мужики, захлебнулись в крови, а она все билась, пыталась подняться. Мишка зло орал на пулеметчиков. Они хлестали, щербатили стену церкви, поднимали розовую пыль, а Анюта визжала, билась, пыталась подняться…
Помнится, потом оглушенные крестьяне, как овцы, послушно выскакивали из толпы, когда отбирали новых заложников. Выкликнули и Егора. И он, помнится, совершенно не соображая, что делает, оцепеневший, оглушенный, тупо побрел в ограду церкви, стараясь не глядеть в ту сторону, где лежали расстрелянные мужики. Какая-то баба, дико голося, вырвалась из толпы, окруженной латышами и подошедшим эскадроном чекистов, и кинулась к ограде, к тому месту, где лежали мертвые. Ее схватили на полпути латыши, потащили назад. Баба билась, визжала, царапалась, снова вырвалась и бегом к ограде. Разъяренный латыш, которого она, наверное, сильно поцарапала, оттянул ее сзади плеткой. Мужик, шедший вперед Егора, не выдержал, метнулся к латышу, махнул кулаком — латыш загремел карабином в пыль. Но тут же в мужика с двух сторон воткнулись два штыка. Он дернулся и обмяк, повис на штыках.
Мужики жались к стене, держась подальше от убитых, ждали. Одни жадно курили, другие молились. Помнится, ждать недолго пришлось. Первой прибежала, принесла вилы старуха, кажется, это была бабка Марфутка из Угла. Принесла, кинула на луг под ноги Чиркуну.
— Что это? — строго спросил у нее лобастый комиссар.
— Оружия.
— Какая же это оружия? — передразнил ее сердито комиссар.
— С имя сын в прошлом годе на Тамбов ходил.
— И где же он теперь? Твой сын?
— В Красной Армии.
— Опомнился, значит… Ну ладно, ступай, — отшвырнул вилы ногой лобастый комиссар.
Следом за Марфуткой другая старуха принесла красный партизанский флаг. Комиссар развернул полотнище, прочитал надпись: «Да здравствует трудовое крестьянство!» И так же строго стал допрашивать старуху:
— Где взяла?
— Это внучек, внучек у бандитов спер, — с готовностью затрясла головой старуха. — Он дитё еще, глупой… Я отобрала у него, сгодится, думала…
— Зачем сгодится? Куда?
— Ды как жа, матерьял-то крепкий! Перекрась— на юбку пойдет аль на исподнее: износу не будет…
Комиссар перебил ее, отпустил, скомкал полотнище флага, кинул в тачанку.
Спешили бабы к церкви, несли топоры, вилы, штыки от винтовок с самодельными ручками, которыми мужики кололи свиней. Кто-то принес пыльное ружье с расколотым прикладом. Наверное, сам хозяин давно забыл о нем: сунул на чердак и забыл. Но и винтовка одна появилась. Принес ее мальчишка. Его сразу же ухватил Мишка Чиркун.
— Где взял?
— У пьяного бандита, — опустил голову паренек, но ответил бойко.
— Врешь, — схватил его за ухо Чиркун. — Говори, отец винтовку прятал?
— Не-а! — закричал громко и тонко мальчик. — Я своровал — играть!
— Брось ты его, — поморщился лобастый комиссар. — Добьешься теперь…
Когда все, кто мог что-то принести похожее на оружие, пришли к церкви, Чиркун оставил эскадрон мадьяр охранять заложников и крестьян, а сам с отрядом чекистов поскакал шерстить Масловку, делать обыск. Вернулся Мишка, когда от солнца на горизонте остался крошечный, тускнеющий на глазах, язычок, вернулся довольный, привел Семена Черкасова, молодого бледного мужика. Семен, должно быть, знал, что беременную жену его Анюту расстреляли. С тоской в глазах тянул шею в ту сторону, где лежали мертвые, не обращал внимания на вопросы комиссара, не отвечал, вероятно, не слышал, не понимал их.
Заложников отпустили, а Черкасова повели к стене, держа с обеих сторон под руки.Шел он покорно и все тянулся, высматривал среди трупов свою жену. Его оставили у стены, отошли, и он тупо двинулся к мертвой жене, перешагивая через трупы. Встал на колени, бережно взял ее голову в руки и стал расправлять спутанные русые волосы.
— Встань, твою мать! — матерился, орал на Семена Чиркун, но Черкасов не обращал внимания на крик, будто не слышал, а может быть, потрясенный, действительно не слышал, не соображал, что происходит вокруг. А Мишка драл глотку, посерел от злости, почему-то нужно было ему расстрелять Черкасова стоящим у стены. Наверное, этого требовал ритуал расстрела, а Семен его нарушал. Наконец, Чиркун не выдержал, влетел в ограду, размахивая маузером, подскочил к Черкасову, рявкнул над ухом: — Встать! — И ударил носком сапога в бок Семена. Тот откачнулся, не выпуская из рук головы мертвой жены, глянул страдальчески и недоуменно снизу вверх на Мишку. Чиркун со злостью выбросил руку с маузером, стрелял в упор. Видно было, как дергалась его рука после каждого выстрела.
