Станислав Золотцев - Столешница столетий
— Дак что тут говорить, оно вроде меж нами-то двумя само собой разумеется, а прочие-то родичи, что мои, что ваши, про то родство аль не знают, кто помлаже, аль забывши… По правде-то и так можно сказать: кровного родства, допустим, меж тобой, Слав, и меж моими внуками, считай что и нету. То от вас зависит, будете ль вы друг дружку в родичах числить аль нет… А вот промеж мной и Николай Санычем, дедом твоим — есть оно! И не в кровях тута дело: наши с ним деды ить даже не троюродными были, не брательниками, а дальше, почти что седьмая вода на киселе, а вот же — весь век свой братьями друг дружку кликали. Братьями — не абы кем инако!
— И отцы наши, — поддержал своего старинного друга дед, — тоже друг дружке братьями были, а уж скоко бочек бражки вместях уговорили — никому не переплыть имя выпитого, то в бывальщины вошло промеж старопрежних мастеровых людей…
— Лучше б они пили-то помене, тогда б не стали мы с тобой безотцовщиной в мальчишьи годы, — негромко проворчал хозяин столешницы как бы «в сторону». Но дед, похоже, и не расслышавший этой реплики, продолжал:
— Дак как же мне Павла Лаврентьевича родичем моим крепким не кликать, а, Слав? Ты возьми себе в ум: тако есть родство, что не токо родственной кровью держится!
— Это я знаю, — сказал я. «Нет уз святее товарищества», у Гоголя в «Тарасе Бульбе» так написано.
— Во! А про Бульбу книжка — из главнейших, я её в молодые-то годы почти что наизусть помнил… А когда твово товарища и отец, и дед с твоим отцом и дедом братьями звались, то такой товарищ тебе — наипервейший сродник. Вот мы с Лаврентьичем такими сродниками всю жисть были и по сей день оставши… Ноне таки порядки пошли: ронные братовья про своё родство запамятовать мочны стали. Дак дела нету мне, кто да что про кого скажет из сродников. Для меня, Паша, главно дело, что я тебя всегда в родове нашей числил!
— А я тя, Николка, в нашей! — широко и молодо улыбаясь, ответил моему деду старый мастер.
Вот так в тот давний сентябрьский день дивное творение художников «пламенного дерева» внесло ещё один — и очень существенный — штрих в моё представление о том, что такое родова…
— Это уж мой отец узорил, — сказал Лаврентьич, показывая на инкрустацию, изображавшую нечто вроде башни с крестом на плоской крыше. Под башней были перекрещены друге другом две винтовки старого русского образца, с длинными штыками, их обвивала воинская лента. И, несмотря на дату, запёчатлённую на этой ленте — «1879», вряд ли смог бы я тогда распознать, какое именно событие нашей истории отражено в этом орнаменте — если б в те студенческие времена не курил бы дешёвые болгарские сигареты «Шипка».
— Родич батькин там полёг, на той Шипке, в Болгарии, — пояснил мастер, — вот отец эту вставку и сделал, а картинка с этой башней в ту пору всюду красовалась…
— Тоже вашего отца работа? — спросил я, показывая на соседнее изображение. Хозяин столешницы кивнул и заметил: — Тут редкий случай: он во вставку речной бисер вклинил.
Бисер — то есть, речной серебристый жемчуг — играл, по замыслу автора инкрустации, роль бриллиантов, украшавших царскую корону. Но не условно-сказочную, как в центре столешницы, а примерно такую, какую можно и сегодня увидеть в Оружейной Палате. Однако эту корону покрывали крупные кровавые капли; багряными кусочками дерева в виде капель было инкрустировано и изображение золотого креста в чёрном обрамлении. оно располагалось под короной, а ниже в плоть доски были вживлены цифры ещё одной даты — «1881».
Сам знаешь, думается — когда Александра-Освободителя убили…, — обронил хозяин столешницы.
…Бессмысленно было бы повествовать обо всех или даже лишь о самых впечатляющих «вставках» и «врезках», которыми потомки создателя этой огромной столовой доски увековечивали главные события нашей истории. Несся по рельсам среди таёжных гор паровоз с длинной трубой, символизировавший прокладку Транссибирской магистрали; в бурные морские волны уходил нос корабля с надписью «Варягъ», три языка пламени закрывали собой белоколонный портик дворца…
— Это ж ты, Николай, тута руку приложил, помнишь? — окликнул мастер своего старого друга. И, обернувшись ко мне, сказал: — Когда первая замятия, Пятого года, затихла, я всё думавши был — как её пометить? Вот тут и дал мне совет дедушка твой: мол, барские именья мужики жгли, то и надо изобразить. Я ему и говорю: сам надумал, сам и делай! Вот он и сладил эту памятку про первую леворуцию… Гляжь, и у него киноварь тож не выцвела, горит! А во — в четырнадцатом годе вставка исделана, — Лексаныч, я чтой-то памятью слабну, она ж тоже твоя?
— Моя! — глуховатым, внезапно севшим голосом произнёс дед, поднялся с кресла и, подойдя к стене, закрытой наборным деревянным овалом, прикоснулся рукой к серебристому трёхгранному штыку, насквозь просадившему рогатую кайзеровскую каску. — Это мне родич с Сибири брус пихтовый привёз, вот тот брус тута и сгодился. Славный матерьял… — И, помолчав, вздохнул: — Да… Первая война, анпериалистическая… А скоко ж их было посля!
…И всё главное, что произошло в России «посля», в последующие полвека, нашло своё отражение в инкрустациях столешницы. Каждому из сотрясений и великих событий мастер и его сыновья находили свой символ, свой образ, врезанный в «конду»… Но главное, что тут следует сказать: все эти изображения были расположены в удивительно симметричном порядке по отношению друг к другу и к площади овала. Можно без преувеличения назвать главное качество многолетней работы нескольких мастеров одним словом: гармония. При всём множестве «вставок» и «врезок» ни одна из них не мешала другой и с ней не соперничала. Столешница была совершенством.
Лишь в одной инкрустации симметрия изображения была нарушена. Ближе к верхнему закруглённому правому углу доски полыхало красное знамя. Но лишь приглядевшись, можно было разобрать, что древко знамени упиралось в крышу Рейхстага. Изображение главного символа поверженной фашистской столицы было непропорционально маленьким по отношению к нашему полотнищу. Даже с неприязнью и уничижением относясь к вражескому имперскому зданию, настоящий мастер не стал бы изображать его в таком малом масштабе. Причина крылась в чём-то ином… Заметив мой вопросительный взгляд, хозяин столешницы усмехнулся и пояснил:
— Места для Рейхстага оказалось маловато. Попервоначалу-то сыны мои токо знамя тута врезали, с финской войны обое вернувшись. Кто ж мог тогда помыслить, что добавку эту придётся делать, что над Берлином знамя красное вознесут… Вот, а когда все сыны в сорок пятом с фронта пришли, то и порешили знамя это на Рейхстаг посадить. А исделай они его в плепорции покрупней, он бы на соседние вставки наехал… Да и то ладно, хватит ему и такой величины!
И вдруг, взглянув на деда, спросил его: «Коль, ты Гриху Лобан-кина помнишь? Ну, с нами в Доме Трудолюбия учивши был, но по рабочей линии не пошёл, за конторку встал ещё парнем, помнишь? Длинный такой, тощий…»
— Не, чтой-то не припоминаю, — морща лоб, ответил дед. — А при чём он тута?
— Да при том… История тут в оккупации случилась, при немцах, с этим знаменем. Гриха этот Лобанкин до войны по всяким канцеляриям ошавался, ну, ни в каких не в чинах, так, помогал кому делать неча… Ну, а как немцы пришли, он при бургомистре, в управе подвизался…
— А, вспомнил! вспомнивши я его вот сейчас, — хлопнул себя по лбу дед. — Как забудешь, мы ж его робятами Соплёй дражили, что долгий да тошой был, а пото, сморкался вечно, будто простуженный ходил. А в управе я за всю войну, слава Богу, токо раз побывал, тама Гришку этого видел, да он меня не признал. У нас ить с им во взрослости знакомство никакое не продлилось, не то что приятельство… Так что этот Лобанкин?
— А то, что вцепился он в меня, ровно клещ. Вишь ли, мне-то с им дело редко-редко, раз в год по завету, да приходилось иметь, как с канцелярским, ещё при той власти. А перед войной, когда я с Северов был вернувши, он тут почти что соседом оказался моим, неподалёку тут обитался. Ну, знаешь, я так мыслил: уж лучше пусть знакомый подлец во власти, хоть в малой, при конторе, будет, чем подлец незнакомый. Раз-другой и выпивали мы с им. И столетию эту он видал… Вот, а при немцах, уж вроде даже посля Сталинграда, прибег он сюды, ко мне, запыхавшийся, и закудахтал. «Павел, — говорит, — приезжает генерал Власов, будет ему тут торжественная встреча, митинг состоится, он в свою армию освободительную добровольцев набирать будет. Так ты в эту столешницу свою вместо красного флага помести нонешний русский флаг, он теперь в евонной армии знаменем стал, мы ему эту вещь представим, душу ему улестим, он и тебя озолотит, и мне повышенье дадут!
— Полицайский флаг! — ахнул дед. — Власовский, в три цвета? Ну, и что ты?
— А ничто! Гляжу на него и думаю: Сопля ты и есть Сопля, ить все наши „трудолюбцы“ людьми стали, а вот же — без паршивой овцы не обошлося… Отговорился я тогда, да и не совравши ничуть, сказал ему, что для такой вставки дерево надо не мене месяца готовить, не успеем к приезду Власова-то.
