Жозеф Кессель - У стен Старого Танжера
— Представляешь, — воскликнула Зельма-бедуинка, — мой глупый муженек в прошлый раз побил меня за то, что я чуть позже, чем всегда, воротилась домой, в наш отдаленный дуар. Ну как я могла уйти, если ты еще не закончил?
— Из-за тебя мои покупатели умирали от жажды, — сообщил Галеб-водонос, тряся бурдюком из козлиной шкуры.
— А я, сын мой, слушая тебя, пропустил час молитвы, — вздохнул добрый и благочестивый старец Хусейн, продавец сурьмы.
И Башир ответил:
— Коли так, сегодня, чтобы угодить вам, я выберу самую короткую из моих историй.
И он начал:
— Помните, я уже говорил вам о смоковнице. Она росла, высокая, раскидистая, великолепная, в небольшом, очень уютном внутреннем дворике дома, который госпожа Элен, мой друг, сняла на площади касбы.
— Припоминаю, припоминаю! — закричал слепой рыбак Абдалла. — Это поющее дерево.
— Совершенно верно, отец мой, это та самая смоковница, — ответил Башир и продолжил повествование:
— Я видел и слышал ее каждый день и каждую ночь, потому что с некоторых пор жил у госпожи Элен. Она уже давно просила меня поселиться в ее доме, но я все отказывался из-за того, что по соседству находится тюрьма для малолетних преступников. После несчастий, постигших нас в Альхесирасе, и после замужества Леи — обо всем этом я вам подробно рассказывал, — госпожа Элен, которую я всегда знал такой веселой, беззаботной, отважной и даже чуть сумасбродной, временами становилась словно больной, ее снедали грусть и страх. Она скверно спала и не выносила по ночам одиночества в доме. Я испытывал к госпоже Элен самые дружеские чувства, поскольку — уверяю вас, друзья мои, — несмотря на все ее безрассудства, у нее было столько же доброты в душе, сколько красоты в чертах лица. А дружба значит для меня больше, нежели дурное предзнаменование. Словом, я согласился жить неподалеку от тюрьмы. Видите: даже если сердце человека защищено горбами спереди и сзади, оно все равно остается самым уязвимым его местом.
Итак, друзья мои, я много времени проводил подле госпожи Элен. Я сопровождал ее, когда она выходила из дому, был рядом, когда к ней являлись с визитами, а по ночам, чтобы отвлечь ее от тревожных мыслей, я рассказывал ей разные истории. Она, со своей стороны, поведала мне все о своей жизни.
Я быстро обнаружил, что истинной ее мукой был танжерский недуг, как назвал эту болезнь старый и мудрый француз господин Рибодель. Он хотел сказать, что госпожа Элен была одной из тех, кто не мог покинуть наш город, потому что крепко полюбил его, но и жить в нем не мог, поскольку не имел больше для этого средств.
Госпожа Элен и впрямь все свои деньги вложила в дело с контрабандой, которое вышло ей боком. После она назанимала у своих друзей столько, сколько те в состоянии были ей одолжить, — чтобы проучить Эдну и Варноля. Что же до ее родни, живущей в Америке, то они отказывались выслать ей даже песету, если она не даст согласия вернуться домой.
Сотни раз на дню госпожа Элен повторяла: «Я должна уехать. Я скоро уеду», — но с места не трогалась.
Истины ради надо заметить, что в высшем обществе иностранцев, к которому она принадлежала, все ее очень любили. Она была красива, весела и даже самым угрюмым людям приносила радость и заражала их своим жизнелюбием. Ее неизменно звали на все празднества, на охоту, танцы, прогулки. И всякий раз какое-нибудь новое приглашение мешало ей решиться на отъезд.
Однако, чтобы с блеском, как подобает, вести такой образ жизни, нужны красивые наряды, вышколенная прислуга, нужно принимать гостей у себя и угощать их изысканными блюдами и напитками. На все это, как известно, уходит много денег, а их у госпожи Элен не было вовсе.
Тогда ей пришлось занять у тех людей, которые не были ей настоящими друзьями. И я стал все чаще и чаще видеть, как в ее дом в касбе заявлялись то господин Буллерс, торговец золотом, то бравый офицер, начальник полиции; они говорили с госпожой Элен покровительственным тоном и раз от разу вели себя с ней все более фамильярно. Именно в этот период она особенно настойчиво просила меня ни на минуту не оставлять ее одну. Эти люди ненавидели меня, но их ненависть ко мне ни в какое сравнение не шла с моей ненавистью к ним.
Наш друг Флаэрти все это прекрасно видел и очень сильно из-за этого переживал, поскольку он тоже испытывал глубокую привязанность к госпоже Элен. Часто он говорил мне с нарастающей тревогой в голосе: «Надо, надо, чтоб она вернулась в Америку».
Да я и сам все отлично понимал и желал этого всем сердцем, но что я мог поделать? Ни я, ни господин Флаэрти, ни даже такой старый и хитрый человек, как господин Рибодель, не знали, каким образом вынудить госпожу Элен уехать из Танжера.
А теперь, друзья мои, отгадайте, кто натолкнул меня на блестящую мысль, кто помог найти верное средство?
Тут Башир широким жестом указал на Айшу, премиленькую девчушку с тамбурином, и она зазвенела всеми его бубенчиками.
— Вот этот маленький несмышленыш! — воскликнул Башир и продолжил свой рассказ:
— Однажды утром Айша и Омар резвились на дороге, ведущей на Гору. В кювете Омар нашел больную птичку и хотел было сломать ей крылышки, но Айша взяла ее и стала гладить. В эту самую минуту возле них остановился большой роскошный автомобиль, из которого вышла пожилая строгая англичанка. Она дала Айше пять песет — да-да, друзья мои, пять песет, — потому что девочка с птичкой в руках показалась ей очень милой, и сказала, что, если бы девочка обращалась с пташкой жестоко, она упрятала бы ее в тюрьму. Взяв птичку, богатая дама уехала.
Айша явилась в дом госпожи Элен, чтобы рассказать мне о случившемся и отдать деньги. Я машинально сунул их в карман. Со слов Айши я узнал старую страшную леди Синтию. И, еще толком не представляя себе, что из этого выйдет, я стал подумывать о громадной смоковнице, растущей в маленьком дворике.
— Поющее дерево! — вновь воскликнул слепой рыбак Абдалла.
И Башир ему ответил:
— Дерево, отец мой, и в самом деле было поющим, поскольку на нем обитало бесчисленное множество разных птиц. Они клевали плоды, качались на высоких ветвях, вили гнезда и высиживали птенцов. Их щебет не смолкал ни на минуту.
И вот на следующий день после того, как я услыхал рассказ Айши, на заре, вооружившись своей великолепной рогаткой, с которой, кстати, я никогда не расстаюсь, я пришел к смоковнице; в столь ранний час вряд ли кто-нибудь мог меня увидеть. В несколько минут я уложил наземь добрых полдюжины птах. Потом, свернув им головы, я надежно припрятал их.
Когда площадь Касбы стала понемногу оживляться, я тихонько, стараясь не обнаружить себя, перебросил дохлых птиц через стену. А площадь эта, надо сказать, кишмя кишит полудикими голодными кошками.
Госпожа Элен обожала кошек. Она часто велела своей прислуге вынести им что-нибудь поесть. В конце концов они привыкли собираться стаями под стенами дома. А для диких кошек птички — лучшее лакомство! Они устроили яростное сражение, оглашая площадь душераздирающими криками. Без сомнения, соседи и прохожие тут же это приметили.
На следующий день я проделал все то же самое. И через день — снова. Потасовки диких кошек возбудили в квартале, населенном богатыми иностранцами, живейшее любопытство. Все всполошились, не понимая, почему кошки стали так орать. Слуги-арабы объясняли, что всему виной множество убитых птиц, градом падающих с дома госпожи Элен.
Тогда я велел Омару и Айше пустить среди жителей квартала слух, что госпожа Элен принялась истреблять птиц, чтобы доставить удовольствие своим любимицам — кошкам. Сам же тем временем продолжал орудовать рогаткой.
Тут слушатели увидели, что уличный писец Мухаммед, самый проницательный из слушателей, сидя на скрещенных ногах, весь трясется от смеха и качается из стороны в сторону.
— Вот дьявол горбатый! Вот дьявол! Узнаю твои проделки! — воскликнул он.
И поскольку соседи, пока еще ничего не понимавшие, поинтересовались, чем вызван его смех, он ответил:
— Сейчас вы узнаете, что за этим последовало.
Все опять повернулись к Баширу, и тот продолжил:
— Начали всё англичане, потому что из всех они наиболее сочувственно относятся к несчастным животным.
В одно прекрасное время они перестали приглашать куда-либо госпожу Элен и, в свою очередь, не принимали приглашений от нее. Если же они встречали ее где-нибудь в общественном месте, то делали вид, что не замечают.
Находясь в полнейшем неведении, госпожа Элен жестоко страдала, но не решалась спросить, почему они вдруг так к ней переменились.
Я уже говорил вам, друзья мои, что англичане здесь — люди самые уважаемые, и остальные иностранцы стараются им подражать. Так вот, кошки продолжали лакомиться птицами из нашего сада, и тогда американцы последовали примеру англичан. Однако соотечественники госпожи Элен не столь скрытны, и в их обществе она не чувствовала такой неловкости. В конце концов, собравшись с духом, она даже потребовала от них объяснений. Но вразумительного ответа не получила. «Да вы и сами все знаете: птицы… кошки…» — только и сказали ей и тут же от нее отвернулись. С той поры я стал частенько замечать, как госпожа Элен сама себе тупо твердила: «Птицы… кошки… птицы…»
