Жозеф Кессель - У стен Старого Танжера
Варноль побежал к кассе, почти что вырвал бумажку из рук Леи и, сияя подобострастной улыбкой, подал его госпоже Элен на серебряном подносе.
Но та даже не взглянула на него. Она вынула из своей сумочки пачку длинных долларовых купюр, которые, как вы знаете, друзья мои, являются самой ценной в мире валютой, и положила ее на поднос. Варноль протянул руку, чтобы взять деньги.
«Одну минуту, — сказала ему госпожа Элен. — Я хочу видеть хозяйку».
Пришла Эдна; лицо ее расплылось в еще более угодливой, чем у ее мужа, улыбке. Варноль снова протянул руку.
«Минуту! — опять сказала госпожа Элен. — Я хочу видеть продавщицу сигарет».
Тут Эдна злобным голосом прокричала:
«Лея! Ты оглохла?»
И Лея подошла, держа в руках поднос с сигаретами.
Но госпожа Элен взяла с этого подноса не сигареты, а спичечный коробок. Чиркнув спичкой, она поднесла ее к пачке долларов.
«Сейчас вы попросите прощения у этой девушки, — указывая на Лею, обратилась госпожа Элен к Варнолю и в особенности к Эдне, — и вы знаете за что. Иначе я немедленно сожгу эти деньги, а они у меня последние, и вы, таким образом, не получите от меня ничего, что бы ни случилось».
Эдна и Варноль посмотрели на госпожу Элен как на сумасшедшую. Однако они очень быстро поняли, что она говорит серьезно, с явным намерением поступить так, как обещает, и что все, сказанное ею, обдумано заранее.
«Ну, мне ждать некогда!» — повысила голос госпожа Элен.
Эдна и Варноль бросили взгляд на Лею, и на их лицах появилась гримаса.
«Никогда в жизни!» — вместе вскричали они.
Госпожа Элен ничего не ответила, только чиркнула другой спичкой и подожгла доллары. Они стали медленно гореть, испуская густой дым.
При виде этого дыма Эдна и Варноль обезумели от алчности и отчаяния. Госпожа Элен немного подула на огонь, пожирающий банкноты, — пламя разгорелось сильней.
Тогда Варноль, а следом за ним и Эдна процедили сквозь зубы, не глядя на Лею:
«Прости».
«Нет! — воскликнула госпожа Элен. — Не так».
Трижды госпожа Элен выражала им свое недовольство, вынуждая все ниже склоняться перед Леей и просить все более смиренно.
Лею била дрожь, но она неотрывно смотрела на Эдну, и по глазам ее можно было понять, что она уже вышла из-под власти темных колдовских сил, она была свободна.
Наконец госпожа Элен бросила на поднос пачку дымящихся ассигнаций. Варноль и его жена, обжигая пальцы, кинулись тушить пламя.
Глубокий хриплый вздох прокатился по толпе слушателей, словно все эти люди только что избежали серьезной опасности, грозившей лично им.
— Столько денег! Столько денег! — простонали одни.
— Чуть было не превратились в пепел! — откликнулись другие.
— Я бы, — закричал Исмет, безработный грузчик, — я бы вырвал их у этой американки!
— А я, — взвизгнул ростовщик Наххас, — я бы позвал полицию!
Долго не стихал шум, и Башир, с грустью наблюдая за толпой, видел, что вся эта буря чувств вызвана двумя причинами: скупостью или же крайней нищетой.
Наконец он заговорил вновь:
— Лея вернулась в хижину дяди Тома. А немного спустя умер маленький старый Самуэль. Его похоронили на старинном еврейском кладбище, за счет общины. На похоронах присутствовали Лея, дядя Том, рыжеусый Флаэрти и я. Нищенки, те, что всегда обитают у кладбищенских ворот, за несколько песет исторгли из себя, как полагается, крики плакальщиц.
Когда мы на обратном пути вновь очутились у ворот кладбища, Лея присоединилась к нищенкам — просить подаяния.
Каждый из нас пошел своей дорогой.
Мой друг Флаэрти все чаще подолгу играл в домино со старым и мудрым господином Рибоделем на террасе таможенной кофейни. Ноэл пытался вызволить свое судно из рук испанских властей, спрашивал по этому поводу советы у господина Рибоделя и впадал в ярость оттого, что ему приходилось выслушивать их в перерыве между партиями. Госпожа Элен пыталась раздобыть денег у своей семьи в Америке, а пока жила в долг. Дядя Том пил слишком много рома и слишком часто распевал христианские псалмы.
Лея просила милостыню у ворот старинного еврейского кладбища, куда ее впервые привел Франсиско.
Рядом с ней были другие женщины, старые и безобразные; они судачили, бранились, смотрели за своими курами, сидящими на яйцах и отыскивающими корм. Время от времени к ним присоединялся одинокий мужчина на деревянной ноге. У него было лицо много думающего и очень терпеливого человека, светлые волосы выбивались из-под черной ермолки.
Иногда на кладбище заходили набожные евреи, чтобы дать немного денег беднякам. Чаще всего приходили наши евреи, в давние времена приехавшие из Испании, их еще называют сефардами. Но появлялись также и выходцы с востока Европы, те, что принадлежат к племени ашкенази. Вы узнаете их, друзья мои, по длинным черным сюртукам, пейсам, большим черным шляпам или же по шапочкам, отороченным мехом. Они крайне религиозны, свято чтут традиции и еще, говорят, весьма ловки по части наживы — что, как и многое другое, вовсе не свойственно нам и не было свойственно маленькому старому Самуэлю, дяде Леи.
И вот накануне большого еврейского праздника Моше Фильзенберг, один из самых фанатичных ашкенази, немногим менее десяти лет назад в рубище добравшийся до Танжера, а ныне являющийся владельцем крупного банка, пришел подать милостыню нищим на кладбище. С ним был и его взрослый сын Исаак, худой тщедушный юноша с рыжими волосами и ласковым нежным взглядом. Он был одет так же, как и его отец, и у него, так же, как у отца, уши были прикрыты пейсами. Он увидел Лею — и уже больше ни на кого, кроме нее, не глядел.
Он еще не раз, уже один, приходил на кладбище, но никогда ни слова не говорил девушке. А потом появился его отец. Он заговорил с Леей.
«Где ты родилась?» — спросил Моше Фильзенберг.
Лея ответила, что родилась в Венгрии.
«Лучше бы в Польше, — заметил Моше Фильзенберг, — но и это сойдет. В Венгрии тоже были великие раввины… А где прошла твоя юность?» — снова поинтересовался он.
И Лея ответила, что в лагерях в Германии.
«Хорошо, дочь моя, твои страдания вызовут у бога израилева жалость к своему народу», — сказал Моше Фильзенберг.
Он с шумом вздохнул. Во время войны, сотрудничая с немцами, он нажил большие деньги, — как, впрочем, многие в Танжере.
«У тебя, надеюсь, еще не было мужчины?» — продолжал любопытствовать Моше Фильзенберг.
«Нет», — ответила Лея.
«Я принимаю тебя в качестве жены для моего старшего сына Исаака, — наконец проговорил он. — Ты ему, несомненно, нравишься, но в нашем доме единственное, что берется в расчет, — это воля отца, моя воля».
И Лея вновь, в который уже раз, склонила свою красивую черноволосую голову.
Свадьба состоялась.
У Леи спросили, кого из друзей она хотела бы пригласить. Она назвала дядю Тома, госпожу Элен и господина Флаэрти. Банкир Моше Фильзенберг охотно согласился позвать госпожу Элен, поскольку она из хорошего общества, и господина Флаэрти, поскольку он журналист. Но он с ужасом отверг дядю Тома, этого бродягу негра. Что до меня, то я явился без приглашения.
Отправляясь в дом Фильзенберга, где должна была состояться свадьба и где Лее предстояло жить потом, госпожа Элен весело говорила нашему другу Флаэрти:
«Хорошенькая девушка никогда не пропадет! Лея станет жить припеваючи!»
Бракосочетание прошло так, как испокон веков проходят подобные церемонии у евреев. В присутствии избранных гостей, среди которых были и господин Буллерс, торговец золотом, и знатный араб Максуд Абд ар-Рахман, толстый и злобный, и бравый офицер, начальник полиции, — в присутствии всех этих людей Лее сбрили ее густую черную шевелюру, символ сладострастия, и надели на голову парик — гладкий и совершенно некрасивый. Потом семь раз обошли вокруг Леи, и худой хилый Исаак, с рыжими пейсами и ласковым кротким взглядом, устроился рядом с ней под балдахином. И стали они мужем и женой. И Лея по-прежнему выглядела так, словно была мертва.
Айша с тамбурином и Омар с большой красной феской углубились в толпу. Денег они собрали больше, чем обычно: слушатели рассеянно, с отсутствующим видом бросали монеты, как если бы после долгих-долгих грез им было трудно вернуться к реальной жизни.
Поющее дерево
Когда Башир вновь появился на Большом базаре, вся базарная площадь опустела: люди сбежались в то место, где он обычно рассказывал свои истории.
Теперь многие хотели знать заранее, сколько времени займет рассказ, который они намеревались слушать.
— Представляешь, — воскликнула Зельма-бедуинка, — мой глупый муженек в прошлый раз побил меня за то, что я чуть позже, чем всегда, воротилась домой, в наш отдаленный дуар. Ну как я могла уйти, если ты еще не закончил?
— Из-за тебя мои покупатели умирали от жажды, — сообщил Галеб-водонос, тряся бурдюком из козлиной шкуры.
