Иван Зорин - Дом
— Детство все обиды помнит. А толку? Я сколько себе зарок давал: буду со своими детьми искренним, воспитывать буду, опытом делиться. А сыну мой опыт — как козе баян! Выходит, и впрямь между поколениями пропасть?
Помолчали.
— Только говорится, что каждый по-своему с ума сходит, а выбор-то не богат. Вот ты с собой разговариваешь?
— Бывает.
— А я постоянно. Думаешь, пора к психоаналитику?
— Зачем? Вон мой дядя Архип ходил, а толку? В нашем возрасте каждый сам себе психоаналитик. Все возводят стену от одиночества. А кирпичи старые, проверенные — тапочки, телевизор…
— И такая от всего хандра хандрющая — хоть в петлю!
— А Лида?
— Ну да. Только её Крыса тоже изводит: «Где ваша гордость, милочка? Вы во всём с мужем соглашаетесь!» У Лиды слёзы: «Александра Мартемьяновна, пожалуйста, оставьте нас в покое!»
Замолчали, дыша в унисон.
— А случись что со мной? Крыса квартиру перепишет, бывшая моя подключится… Даром, что Лидина сестра-близняшка. Перегрызутся! А Лиде куда? Опять к своей распутной мамаше? Полоумному отцу, который живёт по численнику? Нет, нельзя мне на свете Крысу одну оставлять. Выпьем?
Со звоном чокнулись.
— Значит, решил её вперёд отправить? Не боишься, что наследства лишат?
— Ну, если всё по-тихому обставить…
— Отравить?
— Ага! Так в голове и крутится: «А сырку?» А про себя: «У, крыса!» Она удивится: «Он дал?» А я: «Ладно». Она, уже со страхом: «Он дальше?» А я: «Ешь, ладно!» Переворачиваю задом наперёд. Герой! В уме переиначиваю, а всё равно по её получается.
— Это как?
— А вроде: «Укуси суку!»
Оба расхохотались.
— Я из-за Крысы всю жизнь дома просидел. Она мне в детстве будто глаза выколола, чтобы по сторонам не глядел. Осколком зеркала. Слепому как узнать про её ледяное сердце?
— А я переменил множество мест и, как улитка дом, повсюду таскал образ жизни. От забегаловок вон язву нажил…
— Худых женщины больше любят.
— Поэтому жёны — меньше.
— Ты, верно, рос уличным. А в меня Крыса всё до крошки впихивала: «Доедай, у меня свиней нет!» А меня, интересно, за кого держала? И главную теорему, которую давно вывела, скрывала.
— Какую ещё?
— Про футбол. Что на свете все только и думают, как сыграть в него твоей головой. Знала, а таила. Нет, раздавить крысу — не преступление.
Помолчали.
— А юность? Помню, функции Бесселя изучаешь, а у самого одна функция…
— Бес селя?
— Точно. Как в стихотворении: «Весна, мне душу веселя, любви подпишет векселя!» А Крыса стережёт, из дома — ни шагу. Она и жену подыскала, соблазнилась — как же, внучка единственного в доме врача, психоаналитика! А то, что мать — шалава, не учла. А Лиза — в мамашу, сразу после свадьбы залепила: «Муж с женой — одна дробь, и, чтобы была правильной, я буду сверху!»
— А меня жена постоянно в пустые хлопоты втягивала…
— Меня тоже, а когда на диване заставала, шутила: «Посмотри, сыночек, на папашу — сарделька в тесте!» А сама дура-дурой! Раз у нас деньги кончились, так потащила в казино выигрывать. И всё в одну ставку бухнула.
— Выиграла?
— Ну, выиграла.
— Выходит, умён не тот, кто знает истину, а кто упорствует в заблуждении?
Пауза.
— А за жену я, признаться, и сам цеплялся — от одиночества.
— Стена?
— Стена.
Тихо запели:
— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, тёти там и дяди — сволочи и бляди…
— Колыбельная для пай-мальчика?
— Лучше скажи, отчего я всю жизнь с краю?
— Достали тёти и дяди?
— Душу вынули! Пачкуны, зыркуны, строчилы! Куда не глянь — слухачи, шептуны, мелкопакостники…
— Тугоухи, кривоглазы, суеносы…
— Пихуны, рогачи, кусаки! Норовят встать над тобой, как числитель над знаменателем!
— Шаркуны, топтуны, проныры! Только и слышишь: «вась-вась, вась-вась…» А женщины? Кобылы, вертихвостки…
Щёлкнули пальцами, цокнули языком.
— Свистушки, охмурялки, кудахталки…
— Жужжалки с когтями-локтями!
— …ляги-приляги…
— …жабьё-бабьё!
Пауза.
— Что-то мы разбубекались.
— Сорвались с цепи.
— Зато общий язык нашли. — Засопели. — Между нами, у психиатра я всё же побывал. Мозги-то совсем набекрень.
— Тем более сойдёт с рук.
Хрипло рассмеялись.
— Выходит, нормального повесят, а психа — простят?
Пауза.
— А про стену ты правильно сказал… Всю жизнь её возводим, а под конец и самим за неё не выйти.
— Мне вообще-то врач запретил — говорит, возбуждает… Руки, и правда, чешутся.
— А чего тянуть? Раз-два-три-четыре-пять, мы идём искать, раз-два-три-четыре-пять, ты залезла под кровать?
— Да, хоть вздохнём свободно.
— А у Лиды, откровенно говоря, у самой крыша едет. Без совета батюшки Никодима шагу не сделает! Через слово крестится, будто в церкви, а чуть что, про Бога. И уверенно так, точно волосы у Него пересчитала. Я вчера не выдержал. Бог, говорю, вроде государства, персональной ответственности не несёт. И судиться с Ним бесполезно. Думал, горячиться начнёт. А она только блаженно улыбается.
— Счастлив не тот, кто нашёл истину, а кто убеждён в своей лжи. Но что же ты психиатру о Крысе не рассказал, когда про наследственность спрашивал?
— Это чужая кровь! Чужая!
— А Лиду ты зачем прогнал?
— Лиду?! Она сама! С Александрой Мартемьяновной не поладила!
— И в стене появилась трещина? Я понимаю, надоели сцены, её богомольность.
Всхлипнули.
— Ну, а кто сына за «двойки» бил? Кто приговаривал: «Ничего, свой зуб языка не откусит»? Кто за себя отыгрывался?
Раздалось плаксивым голосом:
— Лида нехорошая, а мамочка добрая, и к чаю у неё клубничное варенье.
Александра Мартемьяновна хлопнет входной дверью. Яков Кац вздрогнет и бросится её встречать, в последний раз кинув взгляд на отражение в зеркале.
Но всё это ещё далеко впереди: и гигантское платье Саши Чирина, в которое она едва будет вмещать свои жирные телеса, и попеременное пребывание в квартире Лизы и Лиды, дочерей Авессалома Стельбы, и лысина Якова, и его учительство в школе, куда пришёл в первый класс, и куда задолго до того, как её закончил математик Матвей Кожакарь, заглядывал Людвиг Циммерманович Фер. А пока Саша Чирина, энергичная дама средних лет, встретив на пороге приёмного сына, с облегчённым сердцем узнала, что он дал Исмаилу Кац от ворот поворот, и на радостях достала к чаю банку свежего клубничного варенья. У неё хватило такта не спрашивать, как прошла встреча с дядей, хотя её распирало от любопытства, зачем приезжал Исмаил Кац. А он прилетал не зря. После исчезновения Нестора его квартиры остались без присмотра, и он передоверил их Луке. А как представитель заокеанской сети закусочных, договорился на месте дворовой беседки поставить их павильон. И то, что не удалось землетрясению, ветру и эпидемиям, оказалось под силу торговле — мир ворвался через пробитую брешь, хлынул крысиным нашествием, неся чуму новых порядков. Как ни отгораживался дом, как ни обособлялся, а теперь, вытащенной на берег рыбой, бился в их сетях. Двор заполонили чужие машины, которые бросали где попало, и им отвели место, вытоптав цветники в палисадниках, а мост через канал напоминал в час пик муравьиную тропу, так что каменные львы, о которых постоянно тушили окурки, казалось, поджали хвосты. Жильцы, соблазнённые близостью готовой кухни, больше не обедали дома, от заморской еды толстели, мучились несварением желудков, от неё пучило живот, но они не обращали внимания. Закусочная была под боком, светилась, как детский аттракцион, и многие пошли в неё работать. И домовые книги включали теперь истории, произошедшие в закусочной, но касавшиеся посторонних. Неизвестно, когда перо Луки засвидетельствовало следующий эпизод, вошедший в них библией увядших маргариток.
Лысоватый мужчина в закусочной отодвинул бумажную тарелку, обвёл взглядом лакированный интерьер:
— Ненавижу это!
Сидевший напротив усмехнулся:
— Щи дома вку-уснее?
Он слегка заикался, рыжие волосы забивала седина.
— Ну, если их лаптем! — оскалился третий, такой толстый, что занимал половину стола.
Лысый, махнув рукой, отвернулся.
Было душно, собиралась гроза. В углу на высокой треноге громоздился телевизор. Показывали «Преступление и наказание».
— Такое только по молодости и можно, — опять встрепенулся лысый, указывая на экран. — Убить, а потом каяться… — Достав платок, он громко высморкался. — Я с юности ниже травы был, всем дорогу уступал: «Ах, тысяча извинений, вы мне, кажется, на ногу наступили!» А теперь бы раздавил гадину и — радовался!
Он сжал кулак, из которого «фигой» торчал кончик платка.
