Мартин Мюррей - Как сделать птицу
Я играла сама с собой, представляя, что высокие фонарные столбы, изливающие на песок струи желтого воздуха, — это великие, выдающиеся, мудрые люди, такие как Авраам Линкольн, Нельсон Мандела и господин Иисус Христос собственной персоной. А еще мистер Хигги из аптеки в Каслмейне, который всегда настроен добродушно и всегда одет в белый успокаивающий халат. Не могла я не принять в игру и мистера Уистлера, который написал картины, лежащие в моей корзине, потому что я точно знала, что, кем бы он ни был, он поймет.
А поймет ли?
Если бы он сейчас проходил мимо и увидел меня, он бы подумал, что я разбитая машина, на пути которой встретилось слишком много выбоин и которая мчалась слишком быстро. Он бы подумал, что я потеряла свои крылья. Он бы подумал, что я — сделанный кое-как воздушный змей.
Я всегда считала, что те наводящие отчаяние крылья потеряли свое тело, но, может быть, это тело потеряло свои крылья? Или, может быть, не важно, что именно теряется, может быть, просто когда вы теряете что-нибудь, то всегда ждете, что кто-нибудь придет и вас починит. Вы ждете этого. Значит, есть еще один вид ожидания. Вы ждете, когда кто-нибудь поймет, что на самом деле вы не сделанный кое-как воздушный змей, вы просто человек, в чьем сердце пробита пара дыр, или же вы пара крыльев, потерявших свое тело. И тогда я поняла, почему мне было не по себе оттого, что я оставила там висеть эти крылья. Я была тем, кто их знал, знал, какие они в действительности. И это было моим делом — знать, что в действительности они — доблестная птица, ожидающая, когда ее починят и она вновь обретет свою цельность. Кто теперь, когда я уехала, это знает?
Я смотрела на океан, а он смотрел на меня, причесывая берег маленькими волнами с белой окантовкой, напоминающими пальцы, которые вас поглаживают, как Айви поглаживала меня по спине, нежно и непрерывно, как, бывает, вытягиваешь узелки… Достаточно. Достаточно для того, чтобы впасть в уныние. Я вздохнула, жалея не себя, а океан. Какой же это нелегкий труд — быть океаном, быть плачем мира, всем своим телом предлагая погребальную песнь: бесконечный глубинный призыв к повторению, снова и снова. Волна за волной. Снова и снова. В этом есть свой смысл, подумала я.
Это я сама должна знать, что со мной все в порядке. Я не могу все время ждать, когда это узнает кто-нибудь другой, потому что никто, кроме меня, этого сделать не может. Только маленькая травинка на ветру, я сама.
И тогда я сделала одну очень важную вещь. Я встала. Вам это может показаться простым движением, но поверьте, это было великой и славной победой. Это было так, будто я развернула ветер вспять, вытряхнула из скалы ее неподвижность, выжгла отчаяние из повисшего крыла. Мне не хотелось вставать, мне хотелось лечь на бок и свернуться, наподобие листка, который знает, что он приближается к водосточному люку. Но я вспомнила мышку по имени Дора, вспомнила те крылья, и я подняла вверх руки и стала такой большой, насколько это было возможно. Я повторяла себе: «Боже мой, а у меня хорошо получается быть большой. Смотрите, я огромная, я иду в атаку, я пирую, я — Голливуд. Смотрите, я не стою на месте».
Я начала свою атаку на пляж, я побежала по песку вдоль воды.
К сожалению, в этот момент руки Трэвиса опять грубо вторглись в мое сознание, и, чтобы их остановить, мне пришлось подумать о руках Гарри. О красивых руках Гарри, руках, которые никогда ничего ни от кого не ждут. Я собиралась вспомнить только то, как они выглядят. Меня всегда восхищал их внешний вид. Они были большими. Они были руками мужчины, но как нежно они принимали в себя жизнь. Я знакомилась с ними, они были добрыми, и тут я не удержалась и вспомнила их прикосновения, хотя и не собиралась так увлекаться. В ту ночь, у реки, я почувствовала, как руки Гарри проникают под мою одежду, и поняла, что эти руки знают толк в любви. Под его руками мое тело становилось таким, каким я прежде никогда его не знала. Я чувствовала, что оно становится жарким и голодным. А когда мы открыли глаза, его рука лежала на моей ноге, и он сказал: «Мне нравится твоя нога». Я улыбнулась, потому что он сказал это так, будто познакомился с ней лично, отдельно от меня. Я сказала: «Гарри, позволь мне признаться тебе: ты тоже нравишься моей ноге». А потом я смотрела, как его руки мягко расстегивают пуговицы на моей рубашке.
На другой день он отвез меня в школу на мотоцикле своего брата. Когда он наклонялся вперед, я наклонялась вместе с ним, прижимаясь щекой к его спине. Я закрывала глаза, чтобы лучше чувствовать ветер, мы были словно в пещере из ветра. Мы мчались, мы, словно резчики по дереву, своим движением создавали лицо дня. Солнце, разлитое по тоннелям деревьев, разбрызганные небеса, сияющая, словно тронутая пламенем, листва, громады света, выступающие из тени и опять скрывающиеся в ней. Я чувствовала себя так, словно вышла из заточения, освободилась. Когда он касался моей ноги, что-то внутри меня еще теснее прижималось к нему. В мотоциклетном шлеме он был безликим и таинственным. Он мог оказаться принцем. Он мог оказаться опасным мужчиной.
Я рассказала Шерон Бейкер. (В таких случаях надо обязательно с кем-нибудь поделиться. Когда рассказываешь об этом или даже просто вспоминаешь, то почти что снова это делаешь.)
— Я целовалась с Гарри Джейкобом, — прошептала я.
— Ого, — выдохнула она. Нет, все-таки она была намного лучше Люси. Она никогда не строила из себя всезнайку, и к тому времени я уже давным-давно выяснила, что экзема незаразна. — А он хорошо целуется? Уверена, что да.
— Лучше всех, — сказала я так, словно раньше уже целовалась с миллионом других парней.
— А как далеко вы зашли? Вы это делали? — спросила она.
В тот момент я ей ничего не ответила. Я только усмехнулась. Теперь я была другим человеком. Но этот новый человек проживал внутри меня тайно.
* * *Я шла вдоль берега по мелководью. Даже если приглядеться пристально, в такой час невозможно разобрать, что происходит: то ли это темнота тает в небесах, то ли оттуда начинает сочиться свет. Я знала, что скоро взойдет солнце, появятся люди в белых спортивных тапочках, станут бегать по пляжу, пыхтя и отдуваясь. Трамваи примутся звенеть и дребезжать, с жужжанием понесутся мимо автомобили. День шумно претворится в действие. И ночь будет стерта, ее легко смахнут свет, движение и бег спортивных белых тапок, словно и не было безумия, стыда и сожалений, а всегда была только эта устремленность, это упорное движение вперед.
Было примерно около пяти утра. Я сняла красное платье, сняла его через голову и уронила на песок, где оно и осталось лежать, как подсыхающая лужица. Я зашла в воду, переступая через маленькие напористые волны. Меня омыл холод, ясный и звенящий. Я чувствовала, как утренний воздух вбирает меня в себя. Я была счастлива, что могу смыть все это: Трэвиса, воду из кальяна, комнату для музыкантов, уничтоженную надежду, красное платье, особенно красное платье… О боже, как мне было приятно наконец от него избавиться! Это было мамино платье, а не мое, и хотя она и была во мне, я сама тоже там была. И я сама носила на себе собственную сущность. И ей необязательно быть красной. Синий, подумала я, синий — это самый большой цвет.
Я зашла в море, я стояла по пояс в воде, пропуская воду сквозь пальцы. Горизонт тянулся как первая и последняя линия мира. Вечная линия, такая, которая знает все. Я понимала, что вдоль линии горизонта покоится нечто значительное, и была почти готова к тому, что это нечто раскроет мне свою тайну. Я даже прислушалась, надеясь разобрать звук столкновения. Какой это, наверное, нелегкий труд — разделять небо и море.
Это заставляет задуматься. Допустим, горизонт — это то, что отделяет одно от другого, он говорит: вот то, а вот это. Тогда именно горизонт дает вам ощущение, что существует некая завершенность, то окончательное место, где одно встречается с другим, место, к которому стоит стремиться.
Но на деле это не так, потому что, если внимательно прислушаться, то становится понятно, что этого окончательного места не слыхать, а слышно, как волны набегают одна за другой, будто они — дыхание самого горизонта, как они легкими толчками строят из песка откосы и обрывы, как оставляют на берегу ленточки из пены, как укладывают кучками ракушки и кости, истонченные до гладкости их настойчивыми ласками, слышно только, что существует долгий путь, что есть лишь отдаленное тихое столкновение, повторяющееся снова и снова. Видно, что волны все продолжают и продолжают свое движение, то становясь маленькими и испуская вздохи, то разметываясь большими веерами, то колотя по берегу разъяренными кулаками, но даже и тогда — это лишь продолжение. И начинаешь думать, а что, если никакого места назначения вовсе нет, если все вокруг — одно продолжение, продолжение. Поневоле закрадывается подозрение, что, может, и нет никаких окончательных открытий, которые могут восстановить в мире порядок.
