Александр Саркисов - Гонобобель (сборник)
– Мать! Ты посмотри, что делается!
Перепуганная жена заглянула на кухню, в телевизоре на весь экран демонстрировали фотографию лауреата.
– Фаня, ну что ты меня пугаешь?
– Это же рыжий электрик, балбес и стукач, а ему Нобелевскую премию?!
Вспомнился последний ремонт судна в Польше.
* * *80-й год в Польше выдался ох какой неспокойный. Судно поставили на ремонт в Гданьске на верфи имени Ленина. Напряженка почувствовалась как-то сразу, с момента прибытия лоцмана. Обычно приветливые и словоохотливые лоцмана, неплохо знающие русский, трещали без умолку, сыпали анекдотами, расспрашивали про Союз и рассказывали про Польшу. После швартовки с удовольствием принимали лоцманскую рюмку и обязательный в таких случаях презент. На этот раз лоцман был деловито-молчалив, команды отдавал исключительно на английском, правда, от рюмки и от презента не отказался – поляк есть поляк. Встречал, как и полагается, групповой инженер, капитан I ранга из десятого Главного управления. Это был бог и царь, именно через него шли все финансы на ремонт. В каюте командира его усадили на почетное место, на угловом диване рядком, как школьники, сидели командир, старпом, зам и стармех.
– Ну что, товарищи, ведомость вашу я слегка почекрыжил. И вас, и судно мы знаем, насколько организованно пройдет ремонт, зависит от вас. Завтра вам представят главного строителя и бригадиров.
Зам не удержался и спросил:
– А как вообще обстановка?
Чтобы избежать уточняющих вопросов, групповой инженер ответил исчерпывающе:
– Полная жопа!
Все понимающе переглянулись, а зам растеряно промямлил:
– Странно, а у нас в газетах ничего про это нет.
С утра пораньше закрутилось, завертелось. Главный строитель Войцех Лобачевский собрал бригадиров в столовой команды и раздавал указания. Этот сорокапятилетний здоровяк с висячими «шляхетными» усами дело знал, бригадиры его побаивались и слушали внимательно. Войцех рушил стереотипы. Всегда казалось, что на этом пшеко-жекающем, шипяще-подсвистывающем языке ничего путного добиться невозможно, если только чего-нибудь кляузно-неприличного, заговорческого. Густым басом, обильно перемежая речь ругательствами, Лобачевский заполнял собой все пространство. Закончил он свою речь с учетом сложившейся в последнее время непростой политической обстановки.
– А кто змяст праци бенде мышлеч о страйку, нех за пенедзе идэ до тей рудей курвы в комитет страйковый! Цо змолкли, альбо я не ясно муви? Курча пердалена!
После такого напутствия колеблющихся не оставалось. Судно постепенно обрастало лесами, с утра до вечера стук, скрежет, жужжание, завезли полную ванну спирта-скаженки – начался ремонт.
Ситуация была действительно непростой. Повышение цен на продукты поляки приняли в штыки, устраивали демонстрации, забастовки и во всех своих бедах винили Советский Союз, при этом боготворили Америку и за доллар готовы были поцеловать задницу. Причем чем ниже у человека был социальный статус, тем активнее он участвовал в политической жизни. И вот такой активист, пьяница-разнорабочий Пшемыслав Тытонь, изрядно набравшись, видимо, уже слабо соображая, решил полирнуться скаженкой, в которой и утоп. Рано утром дежурный обнаружил его на дне ванны со спиртом. Тытонь лежал счастливый, широко улыбаясь, словно клиент Харона в водах Стикса. Утопленника увезли, с дирекцией верфи все утрясли, и работы продолжились, правда, не давал покоя забастовочный комитет. Перед судном периодически появлялись какие-то люди и недружелюбно трясли плакатами с фотографиями вдовы и сирот. Странное дело, организация эта была запрещена, верфь была наводнена работниками Службы безопасности, но членов комитета не трогали. Даже ранее уволенные каким-то образом оказывались на территории строго охраняемой верфи. Вопрос с пикетчиками временно решил боцман, пару раз окатив водой из брандспойта.
Вечером в каюте командира собрались зам, главный строитель и доверенный бригадир, литровая бутылка «Выборовой» настраивала на задушевный разговор. Зам все пытался давить на совесть:
– Вот объясни, ну что вам, мудакам, не хватает? Живете получше нашего, а все вам мало. Америка у них хорошая, а ты посмотри, есть у вас на верфи хоть один американец? Нет, только наши, советские корабли и суда. Ну и кто вас кормит, мы или Америка?
Старый бригадир шкутников Эдик Качмарек лениво оправдывался, тема полякам явно не нравилась, но пока на столе была водка и закуска, можно было быть уверенным в их лояльности.
– Но цо ты мувишь? То вшистки безроботны нероби и чи ктурым амбасада Американська плачи пенензы.
С тоской в глазах Лобачевский обратился к Бубукину:
– Ты пойми, незадоволенных не так много, але они дюже смердячи. И боюсь я, цо они Польшу порушат.
Он прилично говорил на русском, но, когда волновался, вставлял в речь польские слова.
– Некому разогнать тэн быдло. Цо ты хцял, Афанасий, партийны бонзы ходят до костела, а служба беспеки покрывает лайдаков.
Заглянул старпом.
– Афанасий Андреевич, там человек из стачкома, говорит, пришел с предложением по Тытоню.
– Ну раз с предложением, пусть заходит.
Лобачевский недовольно поморщился, Качмарек убрал под стол водку и закурил.
Через несколько минут старпом завел в каюту командира крепкого мужика лет под сорок, с рыжей шевелюрой и такими же усами. Сесть ему не предложили.
– Слушаю вас.
– Мам до пана капитана пропозицию. Окажече помосч родзине Тытоня и не бенде пикета статку.
Войцех безучастно рассматривал потолок, Эдик, глубоко затягиваясь, барабанил пальцами по спичечному коробку, повернутому вниз этикеткой. Командир от такой наглости сначала опешил, но, подумав, решил обойтись без скандала, какая-никакая, а заграница. Старпом притащил из провизионки авоську с консервами, командир вложил в нее бутылку водки и, чтобы как-то скрасить неловкость момента, сказал:
– Это на поминки вашего товарища.
Проводив посетителя недобрым взглядом, Лобачевский подбодрил Бубукина:
– Правильно сделал командир, от этого рыжего электрика только едно говно. Ты мыслишь, цо он это вдове занесе? Ошибаешься, соби везьме. У него детей бардзо и кобета на сносях, а самого с работы выжучили давно. Недобрый он человек и к тому же стукач. Учиться не хце, работать не хце, а керовач беспорядками ему подобится. Вот зобач, Эдик коробок с запалками перевернул, то значи, рядом стукач беспеки. Запомьетай на будущее.
От услышанного зам пришел в замешательство.
– Погоди, Войцех, ты что, хочешь сказать, что стачкой руководит стукач Службы безопасности? Поляки, вы что, охренели?!
Лобачевский, смакуя, выпил рюмку «Выборовой», крякнул, зацепил вилкой тушенку из обмазанной тавотом банки, не спеша прожевал и отер ладонью роскошные усы.
– Этот дупек еще Польшей кировач будет. Запомьетай мое слово.
Качмарек треснул по столу натруженным кулаком:
– Эх, жиче пердолено!
* * *Афанасий Андреевич Бубукин сидел на табурете, уставившись в экран телевизора. Находился он в состоянии легкого ступора. Жена, теплая, мягкая, пахнущая сдобой, прислонилась к нему сзади и нежно поглаживала голову:
– Фаня, не убивайся ты так. Он что нам, родственник, что ли?
Бубукин повернулся к жене и вяло, без всякой агрессии подвел черту:
– Говно эта ваша Нобелевская премия. И Лях тоже говно.
Беда
Серега Мурмашов горевал, уже третий день горевал, практически не выходя из кухни. Выпив весь стратегический запас, включая заначку, он так и не нашел ответа на один из главных вопросов великого Чернышевского – «Что делать?» «Кто виноват?» он себе примерно представлял – либералы и прочая сволочь, а вот ответить на вопрос «Что делать?» он не мог уже третий день. Пейзаж за окном цементировал его препохабнейшее состояние. Грязь, слякоть, лениво падающий мокрый снег и вечная стройка с безвременно усопшими подъемными кранами.
Под финиш службы Сереге удалось перевестись с Камчатки в Москву. Поперекладывав пару лет бумаги в Главном штабе, он вышел на пенсион, квартиру ему дали в Андреевке. В самой Москве уже давно никому не давали, и Андреевка была не худшим вариантом, как-никак самое что ни на есть ближнее Подмосковье, дорогу перешел, и ты уже в Зеленоградском административном округе Москвы. Эта близость позволяла Сереге считать себя москвичом, хотя, что греха таить, москвичей он по инерции продолжал недолюбливать, также как победителей лотереи «Спортлото». Вылив остатки водки в рюмку, он обнаружил, что закуски нет, даже хлебной корочки.
– Вера! Вера, ты что, оглохла?!
На кухне появилась уставшая от жизни женщина в халате, шерстяных носках домашней вязки и с тюрбаном на голове.
– Ну что тебе, ирод, еще нужно?
– Дай чего-нибудь зажевать, видишь, это последняя? Допью, и все.
Он неуверенно пьяно мотнул головой, давая понять, что больше пить он не намерен и она просто обязана ему верить. Жена достала из полупустого холодильника банку, на дне которой одиноко зимовал огурец, и демонстративно стукнула ею по столу.
