Павел Крусанов - Мертвый язык
Когда соблазн, мой главный инструмент, бессилен перед упрямством поборников долга, я спускаю с цепи псов расплаты.
Когда любовь уводит от меня мою добычу и делает ее глухой ко лжи, я извлекаю бич и возвращаю заблудшую скотину в стадо.
Но белое пятно, зародыш мира без меня, – изделие нечеловеческого свойства. Я чувствую его присутствие – но где он? Он возвращает мне мой взгляд пустым. Он – сгусток той природы, что не приемлет ни меня, ни память обо мне. Что будет, если он поглотит мою паству, а ту подлунную, где я царю, погасит, обратит в пустую тьму? Что будет, если он займет мое пространство, а мой пустынный мир, где я – единственный его насельник, запрет в темнице сухого черного зерна? И не даст зерну упасть на почву? Не даст выпустить корни греха?
Не будет этого. Тревога бодрит и распаляет голод. Отчаяние незнакомо мне. Свое я навсегда оставлю за собой. Я хохочу – меня, ветер перемен, никогда не коснутся перемены. Любой очаг сопротивления мои спецслужбы погасят кровью и мочой. Эта работа веселит сердца преданных мне псов расплаты. Я их уже спустил со своры. И расправил бич.
Глава 10. “Тарарамушка, милый…”
За синим забором, на стройплощадке, образовавшейся на месте Невских бань, непривычной конструкции механизм с гибкой и толстой отводной/приводной кишкой ввинчивал в грунт сваю, как ввинчивают шуруп в гуляющую половицу. Технический прогресс шагал широкими шагами и оставлял мертвящие следы. Петербургская земля была здесь неустойчивая, зыбкая, но очень дорогая. Скоро на этом месте распустится очередной пузырь самодовольства и достатка. Зеркально-бетонный пузырь, надутый не стремлением к гармонии и красоте, а суетной тщетой и выдаваемой за дело, за разумную необходимость, за цивилизованную предприимчивость сиюминутной корыстью. Думать об этом Роме было неприятно, а временами и вовсе противно. Он старался не думать. Но…
Земля – эдемское наследство – сто раз уже попилена, оценена и продана… кромсаются глухие кладовые недр, намазанный на шельфы океан, глубины вольных вод с живущей в них добычей, небесные просторы… невидимый эфир – и тот поделен на частоты/волны и выставлен на торг… Что здесь еще не подлежит мамоне? Кто скажет, что так было вечно, от яйца, изменит истине, вещующей нам об ином даже не из дремучих чуланов памяти, а из источника, вдохнувшего в нас душу? Главного источника, в котором – спасение, освобождение и тишина…
Тарарам, собранный внутренне и внешне рассеянный, шел по Марата путем голого марша в сторону Кузнечного переулка. К музею Достоевского. Сегодня должен был решиться мучавший его вопрос: возможны ли для него перемена участи и счастье обретения слов? Есть ли в его судьбе место для этих событий?
Воздух был влажный, душный, хотя поверху с залива дул ветер и нагонял тяжелую сплошную тучу. Идущие по улице люди, несмотря на липкую испарину, переходили на скорый, деловой шаг. Над городом кружили беспилотные чайки и тревожно кричали в пространство. Небо хмурилось, думало о грозе.
Возле дверей венгерского консульства, оставив свою сторожевую будку, переминался с ноги на ногу охранник. В левой пятерне он держал бутерброд с бужениной, в правой – огурец, и так, чередуясь, ловко рубал с двух рук – по-македонски. Рядом (жена? знакомая? проситель?) стояла женщина, прижимавшая к груди кулек с завернутым в него младенцем. Тут же – пустая коляска. Голова младенца торчала из одеяла, как сосиска из хот-дога. Тарарам подумал, что хот-дог вернее было бы переводить не как “горячая собака”, а как “пылкий кобелек”. От этой мысли его отвлек вид красного трамвая, вразвалочку выворачивающего из устья Колокольной улицы, а после – обстроенный затянутыми сеткой лесами, но по-прежнему несущий службу музей Арктики и Антарктики с подвешенным к потолку самолетом полярной авиации на лыжах и гостеприимной папанинской палаткой.
Егор, Катенька и Настя ждали Рому возле спуска в мемориальную квартиру. Тарарам увидел их издали – Егор с Настей о чем-то между собой разговаривали, а Катенька читала налепленные на водосточную трубу объявления. При взгляде на хрупкую, как шоколадка, умеющую, как шоколадка, упоительно таять Катеньку у Ромы вздрогнуло сердце. “Конец, – подумал Тарарам. – Попался”. Еще он подумал, что стал теперь отчетливо и жестко чувствовать. Может, это душ Ставрогина сделал его чувства сильными? Сильнее и острее, нежели позволено негласной нормой бублимира?
Егор подал руку, Настя подставила щеку, Катенька потянулась к Роме губами.
Из дверей музея Достоевского на свет выбралась радостно галдящая толпа рыжеватых янки. Домашняя обстановка классика определенно чем-то их развеселила. А вот на рокочущее издали небо они посмотрели с тревогой – не получить бы громом по баклушке.
Внутри дежурил тот же глуховатый страж в желтых прокуренных усах, что и в прошлый раз, когда в черном зале спала Настя, хотя специально под его смену Тарарам не подгадывал, – просто удачное стечение обстоятельств. Или знак, предупреждение, подсказка? Но ведь другой охранник, Влас, что повелся на песню Егора, тоже, кажется, не сулил беды… Рома не стал расколдовывать ребус. Да и не знал он, что близость к месту, где вылезло образование неведомой природы, странно сказалось на обоих – усатый взялся из спичек строить боевую греческую триеру, а молодцеватый Влас записался в школу бальных танцев. И их, охранников, – их тоже подспудно влекла потребность воплощения мечты.
– Комедианты, – со снисходительной ухмылкой приветствовал гостей страж, твердо уверенный, что искусство должно храниться в специально отведенных местах, вроде Кунсткамеры и Мюзик-холла, а где-то еще быть ему не положено – или это не искусство.
В черном зале, плотно закрыв дверь и поставив Настю с Катенькой у световыключателя, Тарарам с Егором при помощи фонарика обследовали ситуацию. Объект снова изменился. Зеленоватое бестелесное вздутие из линзы обратилось в шар, двухметровую сферу, которая, паря на прежней высоте, не имела уже определенного плоскостного ориентира для предпочтительного, по широкому фронту, прохода сквозь нее – проходи теперь, где хочешь, – так что достаточно было просто отметить на полу точкой положение ее вертикальной оси, а швабру за неимением нужды отставить. Что Егор быстро и сладил, пока Тарарам лучом света делал шар иномирной пустоты зримым. Определенно грыжа другой стороны расширяла свое присутствие в здешней реальности. Впору было задаться вопросом критического объема этой штуки: существует ли он, каков и что случится, если однажды объем переломной отметки достигнет? И даже преодолеет заповеданную грань? Впрочем, никто из присутствующих в зале сейчас об этом не думал. В компании не хватало немца.
По слову Тарарама Катенька включила софиты. Шар, и без того видимый лишь с удачно пойманного ракурса, исчез, и это было воистину чудесно. Взгляд рассекал пространство без помех, нигде не соскальзывая и не находя искажений в его геометрии. Черный зал был залит светом, предметен и пуст. Только вибрировали звонко настроенные чувства.
Егор обратил внимание, что то необычное состояние одухотворенного возбуждения, которое всякий раз охватывало его в этом месте, уже не тревожит, а напротив – приятно ему, желанно и сладко. Поделился впечатлением с Ромой. Тот посмотрел на Егора с улыбкой – глаза его сияли ясным, решительным, радостным светом.
Иначе было с Настей. Та опасалась подходить к невидимому шару близко – не подчеркнуто, но тем не менее заметно, – чем вызвала Егора на понятную, похоже, только им двоим шутку: “Помню-помню – водолеи не любят купаться”. Настя смутилась таившимся между ними воспоминанием и ласково откликнулась: “Дурак”. Катеньке все, что здесь происходило, определенно было любопытно.
Принесли из кулуаров два стола и водрузили друг на друга ровно над обозначенной Егором точкой. Воздвигли у торца конструкции стремянку. По бокам установили стулья. Все сделали, как в прошлый раз, когда сквозь линзу отважно шагнула Настя.
Тарарам быстро перекрестился, неслышно прошептал в потолок какие-то слова и твердо поставил на перекладину стремянки ногу.
Егор вдруг встрепенулся, зашарил по карманам, отыскал диктофон на длинном шнурке, ткнул пальцем в кнопку и, убедившись, что загорелся индикатор, набросил шнурок себе на шею.
Наконец, все были готовы.
– Можно, – разрешил Егор.
Тарарам легко взобрался на крышку верхнего стола и, не медля, не примеряясь, не собираясь с мыслями, не каясь в грехах минувшего, шагнул на самую ее середину, будто на порог отчего дома, где для него уже не оставалось тайн и все было издавна знакомо – от запахов и звуков до трещин в потолке и торчащего из косяка гвоздя. Благодаря, возможно, спокойной будничности в столь странном деле, которую своей уверенностью задал Тарарам, все сегодня происходило несколько иначе – с каким-то твердым деловым настроем. Рома стоял посередине стола, ровно над меловым ориентиром, полностью заключенный в незримую сейчас сферу, и Егор понимал, что это, пожалуй, уже совсем иной эксперимент, нежели произведенные недавно с ним и Настей, – с куда более глубоким погружением в жгучую тайну, в ужас неизвестного. Он уже перетащил стремянку к противоположному краю нелепого сооружения, а Тарарам все стоял неподвижно на одном месте, словно окутанный чарами какого-то гипнотического транса. Егор не видел поглотившей Рому волевоплощалки, но ему вдруг представилось, что этот незримый шар – огромная сферическая медуза, объявшая добычу. И она сейчас пульсирует, трясется всей своей желейной массой, сокращается, сладострастно испуская пищеварительный сок, как самостоятельно живущий прозрачный желудок.
