Зарин Андзор - Караван в горах. Рассказы афганских писателей
— Каким же?
— Аманулле.
Бачаи-Сакао кивнул:
— Ну, а ты сам? Разве ты ему не служил?
Оцепеневший Дабир-од Доуле произнес, запинаясь, едва слышно:
— Саиб, я служил, но ведь я сознался, раскаялся…
— Раскаялся? — повторил Бачаи-Сакао. — Напрасно, настоящему мужчине не к лицу каяться.
— Он вероотступник, — продолжал Дабир-од Доуле.
— Вероотступник?! — изумился Бачаи-Сакао. — Ну и ну! А за что же он тогда воевал с англичанами?
Дабир-од Доуле промолчал.
— Содрать бы кожу со всех мерзавцев и предателей, — проговорил Бачаи-Сакао, распаляясь, — и отдать кожевникам! Я — человек, Аманулла — человек, а ты — пес!
Дабир-од Доуле что-то пробормотал.
— Иди на свое место, ублюдок, нашел, с кем себя сравнивать — с Амануллой! Да известно ли тебе, кто ты и кто мастер Касем? Мастер — божий человек, у него совесть есть, а ты?! Мастер — светоч двора, светоч Кабула, всех городов отечества, пойми, если он умрет, страна на долгие годы осиротеет!!! Королей-падишахов, визирей-мизирей, дураков-чиновников, прочих псов и всякой дряни у нас полно. А такого мастера нет и не будет. Понял?!
Притихший, как мышь в уголке, Дабир-од Доуле, не смея поднять головы, пролепетал:
— Да, саиб…
— Пой, мастер, пой, — обратился правитель к Касему. — Как там у тебя было? «Пусть весь север покроется тюльпанами, мне что за радость от этого?..» Продолжай!
Мастер прочистил горло, заиграла музыка, и полилась грустная песня:
Пусть весь север расцветет тюльпанами,
Мне что за радость от этого?
Пусть зима обернется весной,
Мне что за радость от этого?
Ночью плачу, а днем — печалюсь,
Верный друг меня ждет — что за радость от этого?..
Бачаи-Сакао постепенно успокоился. Волшебные пальцы мастера летали по клавишам, мелодия словно шла из самой глубины сердца и брала за душу, ложь и лицемерие отступили, казалось, будто стены дворца раздвинулись, исчезли преграды, Бачаи-Сакао, словно птица, расправил крылья и облаком полетел к своему милому северу.
С изумлением взирали придворные на своего властелина: впервые суровые глаза Бачаи-Сакао заблестели от слез. Он прикрыл их ладонью, и взгляду его предстала знакомая картина: виноградники, серебристые реки, уютные домики, сады, обнесенные невысокими глинобитными стенами. Девушки его родной деревни Калакан стоят в поле, прекрасные, как омытые дождем тюльпаны, исподтишка бросают на него взгляды, улыбаются…
Касем продолжал:
Никогда не забуду лица твоего, роза,
Вдыхаю твой запах, роза.
Пусть у меня будет сто друзей,
Всех отдам за один твой локон, роза.
Бачаи-Сакао в изнеможении, он грезит наяву, хлопает в ладоши в такт музыке, мечтательно качает головой.
И вот уже звучит новая песня, песня обезумевшего от любви парня с севера:
Вижу издали тебя — что толку,
Не могу подойти к тебе — что толку,
Расцвело дерево твоей красоты,
Но не рвать мне цветов с него, что толку…
И Бачаи-Сакао словно в забытьи повторяет:
— Что толку, да, что толку! Все, все напрасно!
Эта песня болью отозвалась в сердце владыки.
Весна, дождевое облако — сердца обман.
Весенний саженец мой красиво расцвел,
Для того, кто отдал свое сердце любви, —
Одеяние сада и губы твои — сладкий плод.
Он погрузился в воспоминания. Лунная ночь, которую забыть невозможно. Любовь, верность и чистота, его двоюродная сестра Назбу, полная жизни, юная и прекрасная. Бачаи-Сакао забыл обо всем на свете, о горестях и печалях… Он слышит журчанье арыка — ровное, мелодичное, как песня мастера. Оно вселяет покой, убаюкивает… Когда он возвращался поздним вечером с поля, поблескивала в лунном свете лопата, древко слегка давило на натруженное плечо, и было так хорошо на душе от того, что как следует поработал, устал, но сил еще много, кровь бурлит, потому что молод. Он сооружал на полях земляные валы и запруды, прилетали утки и гуси, кричали, хлопали крыльями в узком арыке, похожие на белые облака, попавшие в западню.
— Ох, мастер, разбередил ты мне душу, дай бог тебе здоровья!
Касем учтиво улыбнулся и продолжал:
Красота не останется, и румяна сойдут,
Сердце мое не всегда будет полниться кровью,
Эй, не важничай в смутное время,
Не вечно Сулейман будет восседать на троне,
И богатство Гаруна — не вечно.
— Как это верно, мастер, как верно! Прекрасным был человеком Эмир! Не зря ты его оплакиваешь! Плачь. Плачь навзрыд. Настоящим был человеком, об этом можно судить по его друзьям. Смелые не водят дружбы с трусливыми… Ты, мастер, простодушный, всем доверяешь, а в этом мире — доносчик на доносчике, как бы негодяи не погубили тебя — ведь не будет больше такого, как ты, и тогда жалей не жалей, а дела не поправишь…
Дабир-од Доуле, бывший министр по делам искусств, льстец, лизоблюд, мастер, ловкач и хитрец, который от Бачаи-Сакао благополучно перебрался в свиту нового эмира, закашлялся, и тут Касем вернулся к действительности. Взгляды их встретились, и в этот миг словно ожило прошлое.
Подошел посланец Эмира и тихо сказал Касему:
— Эмир отдыхает, и неизвестно, найдется ли у него потом свободное время. Приходите лучше в другой раз. Когда вам будет удобно.
Мастер поблагодарил, посланец удивился — за что? И Касем в ответ прочел стихи Саади:
Увидел я повелителя спящего в полдень,
Сказал я — что ж, ладно…
И не успел придворный воспротестовать, как мастер прочел до конца:
Меч Зульфикара — в ножнах,
Язык Саади — за зубами.
— До свидания, высокочтимый, да хранит вас бог.
Перевод с дари Д. Рюрикова
Сулейман Лаик
Над Гиндукушем
Всю ночь до самого утра мы жгли костры. С первыми проблесками зари вершины гор, долины и ущелья огласились криками и пеньем птиц. Лучи утренней зари вырвались из-за отвесных скал и вспыхнули огнем в темном, как лес, небе. В шуме реки звучала песня доблестных героев Гиндукуша. Погонщики каравана всю ночь несли вахту, охраняя коней и верблюдов, пока заря из розовой не стала беломолочной, расплескавшись по всему небу.
Пиру Лала приказал погонщикам навьючить верблюдов, и караван отправился в путь. Мы поднимались по узкой, извилистой долине. Стояли последние дни месяца мизана[Мизан — название седьмого месяца солнечного года; соответствует европейскому сентябрю — октябрю.]. Камни на берегу реки и ручейки, бежавшие вдоль дороги, покрылись льдом, и навьюченные животные с трудом взбирались вверх. Холодный ветер с Гиндукуша изматывал силы. Коченели руки и ноги. Вел караван Пиру Лала. Этого человека все знали. В свои пятьдесят с лишним лет он был на редкость вынослив. Привычен и к холоду, и к свирепым ветрам Гиндукуша. Лоб в глубоких морщинах, глаза зоркие как у ястреба. Никто не выдерживал его взгляда, такой он обладал силой. Погонщики почтительно звали его Пиру Лала, а между собой — «тигром Анджумана»[Анджуман — название перевала в Афганистане.]. Пиру Лала был старшим проводником, но караван из семнадцати верблюдов, четырех лошадей и тридцати погонщиков принадлежал кому-то другому.
Когда золотые лучи солнца озарили вершины Гиндукуша, седловина осталась позади, и теперь мы шли по узенькой тропке между сугробами вечного снега — сюда никогда не проникало солнце.
Мы слышали крики куропаток, видели следы волков и других зверей. Воздух был чист и прозрачен. Горы поражали своей красотой. Но никто не проронил ни слова, не запел. Лишь изредка тишину нарушали крики погонщиков. Снег слепил своей белизной, резал глаза. Солнце ярко светило, но не давало тепла.
На крутых поворотах и при подъемах старший погонщик перекладывал часть поклажи с одних лошадей на других, чтобы уставшим дать передышку. Когда приходилось идти по обледенелым каменным глыбам, над глубокими пропастями, Пиру Лала сам вел лошадей. Ему помогал Индзыр, хороший, очень вежливый парень. И очень красивый. В его обязанности входило в случае опасности оберегать животных и все имущество. Отличаясь завидной храбростью, Индзыр делал то, на что вряд ли решился бы другой погонщик. Особенно, когда ноги скользят по льду. И Пиру Лала часто останавливал его окриком.
Мы продвигались все дальше, и теперь на снегу, который лежал здесь сплошным ковром, не было даже следов куропаток или джейранов. Только останки околевших лошадей и верблюдов валялись на дороге. А то и останки людей. У Индзыра в запасе было много историй о том, как гибли люди в Гиндукуше во время буранов. Солнце уже поднялось до половины неба.
