Уилл Фергюсон - Счастье™
– А Нед? Почему он до сих пор не ушел?
– Нед? Из бухгалтерии? Он обожает складывать числа. Говорит, бухгалтерия – это «блаженство». Ну и черт с ним, я оставил его в платежной ведомости. – Он встал, сделал очередную вылазку к бару. – Еще джина?
– Нет, спасибо. Надо еще Мэй перехватить. Но я хотел вас кое о чем попросить.
– О чем?
– Вы сказали про огромные прибыли, денежные запасы и небольшие расходы. А поскольку я содействовал этому благосостоянию, то, может… в общем, не полагается ли мне единовременное выходное пособие? Чтобы начать новую жизнь.
– Премию?
– Да, вроде последней зарплаты. В свете того, что я сделал для «Сутенира»…
– Что? С ума сошел? Я тебе не денежный мешок. Я дарил тебе в прошлом году «Зиппо»? Дарил? Что за неблагодарность… Убирайся к черту, надоел.
Эдвин вздохнул:
– Хорошо, сэр.
«Зря все-таки не сказал про „скотскую рожу“ и не дернул за хвост», – думал он, выходя из комнаты.
Глава сороковая
Мэй действительно собирала вещи. Повсюду – на столе, на шкафу – стояли картонные коробки, лежали фотографии ее кошки, теснились упакованные папоротники.
– Эдвин, – увидев его, произнесла она. – Хорошо, что зашел. Я хотела попрощаться.
Но он пришел не прощаться, а сгрести ее в объятия и увезти с собой. Словно Конан из Каморки.
– Нет, – ответил Эдвин. – Никаких прощаний. – И, набрав в легкие побольше воздуха, он прыгнул со скалы: – Мэй, давай вместе уедем отсюда. Я хочу быть с тобой. У меня ничего нет – ни работы, ни денег. Будущее мрачно, палец в гипсе, и я два дня не мылся. Меня преследует мафия, меня бросила Дженни и забрала все мои вещи. Я не знаю, что будет завтра, – но я хочу быть с тобой. Только с тобой. Мэй, давай вместе уедем!
Она повернулась и посмотрела на Эдвина – так, словно видела его впервые.
– Слишком поздно, – мягко сказала она.
– Понимаю, – кивнул Эдвин. И после долгой паузы произнес: – Ты уверена?
– Да, Эдвин. Слишком поздно.
Он печально повернулся, совсем не в стиле Богарта. Прощание получилось скомканным и неловким.
– До свиданья, Эдвин.
– Погоди-ка!.. – Он резко обернулся. – Погоди секунду!
– Что?
– Губы! – крикнул он. – Где, черт возьми, твои губы?
– А что такое?
– Твои сочные красные восковые губы! Где они? И… глаза! Где печаль? Мечтательность? А тушь? Тени? И где, черт возьми, твои губы? – И тише, с нарастающим ужасом: – Ты кто такая, и что ты сделала с Мэй?
– Эдвин. – Ее голос был спокоен и тих, взгляд странно безмятежен. – Косметика – маска, я уже из нее выросла. Наконец-то я позволила себе быть собой.
Эдвин изумленно отступил, тыкая пальцем в воздух, скривившись, как персонаж из «Вторжения похитителей тел»:
– Ты… ты читала эту книжку?
– Наконец-то я счастлива, Эдвин. Я научилась жить в согласии с собой. Словно вся моя жизнь шла кувырком, а теперь я обрела равновесие. Я нашла блаженство.
– Нет… – Это слово он произнес так, словно давал клятву Небесам. – Я не позволю этому случиться. Только не ты.
– Живи, люби, учись, – сказала она.
– Ни за что!
Он схватил ее за плечи, вытолкнул из кабинета и потащил к лифту.
– Куда мы? – Голос ее оставался спокоен и безмятежен, словно ее и не пытались похитить.
– Мэй, ты просто обязана дать мне последнюю возможность.
Лифт доставил их на первый этаж, и Эдвин поволок Мэй через вестибюль на улицу, а на тротуаре неистово замахал, подзывая такси.
– Нам не о чем говорить, Эдвин. Твои слова на меня не подействуют, потому что я теперь перешла в пространство без слов.
Но он все равно впихнул ее в такси, велел шоферу выехать за город – «только быстро», – и они развернулись, спустились к порту, затем въехали вверх на эстакаду Каллахан. Ехали долго, в полной тишине и с тягостным ощущением развязки.
– Эдвин, – мягко сказала Мэй. – Смотри, море. В нем отражается небо, потому оно такое ярко-голубое.
– И все время выбрасывает на берег презервативы и использованные шприцы, – ответил Эдвин.
– И чертово колесо. Видишь чертово колесо? В парке на Кэндл-Айленд? Видишь его силуэт, вон там? Как красиво!
– Мэй, оно ржавое и старое. А Кэндл-Айленд – безвкусное и выпендрежное местечко, там полно дешевых побрякушек и мелких жуликов. Мир не светится волшебством. Мир светится печалью.
Она смотрела в окно, на проплывавший мимо парк развлечений.
– Я приходила сюда в детстве с папой. Он покупал мне розовую и нежную сахарную вату. Она тут же таяла во рту. – И, обернувшись к Эдвину, произнесла: – Мне так не хватает папы. Интересно, где он сейчас? Я вспоминаю ту сахарную вату, она таяла в руках.
Они проезжали мимо ворот парка, и тут перед Мэй предстала ужасная картина. Настолько ужасная, что она не поверила своим глазам. Замок и цепь на воротах. И табличка «Закрыто». Мэй едва не утратила свое блаженство.
– Когда? – спросила она.
– На прошлой неделе, – ответил Эдвин. – Без всякого предупреждения. Оказывается, счастливым не нужны грошовые восторги или безвкусные развлечения. Их нельзя одурманить фейерверками или каруселями. Им незачем играть со смертью или стрелять в тире за игрушку, набитую опилками.
Мэй молчала. Она просто закрыла глаза, зажмурилась так крепко, что выступили слезы; она думала о сладкой вате, о неуловимом вкусе воздушного сахара, тающего во рту, тающего в памяти.
– Я так счастлива, – сказала она. – Так счастлива. Очень счастлива.
Эдвин попросил водителя остановиться у первого попавшегося мотеля – искать заведение, однако, пришлось довольно долго. Большинство тех, что поплоше, захирело – окна и двери заколочены, стоянки заросли сорняками. Но мотель «Синяя птица» еще работал: длинная вереница дверей вдоль гравиевой дорожки и линялая вывеска «ЦВЕТНОЕ ТВ», а под ней другая – «КОНДИЦИОНЕР ВОЗДУХА», синими буквами, с которых свисают сосульки. Четверть века назад эта вывеска была ярким маяком современности, сейчас же стала древностью наподобие пещерных рисунков палеолита. «Цветное ТВ»? Оно разве когда-то было другим?
Когда, хрустя гравием, такси остановилось перед главным входом, возникла некоторая неловкость.
– С вас семьдесят один пятьдесят. С чаевыми восемьдесят, – сказал смуглый коренастый таксист. Он явно не читал раздел книги Тупака Суаре о духовной нищете людей, требующих деньги у других.
Эдвин откашлялся.
– Вас случаем не устроит «Дайнерс Кард»? Нет? – И он неловко, чуть менее по-конановски, взглянул на Мэй. Несмотря на обретенное блаженство, та рассмеялась абсурдности ситуации:
– Давай-ка внесем ясность. Ты хочешь, чтобы я заплатила за собственное похищение?
– Да нет, я просто слегка на мели.
Мэй достала деньги и протянула водителю.
– Живите, любите, учитесь, – ласково произнесла она.
– Как скажете, дамочка. (Из-за счастья™ таксист уже лишился супруги и четырех членов семьи, и дармовые слоганы восторга у него не вызывали.)
Распрограммирование Мэй Уэзерхилл началось с пригоршни шоколадок и прочувствованной мольбы. Эдвин ушел, заперев Мэй одну в комнате, а когда вернулся через час, она сидела на полу, скрестив ноги, и дышала в унисон со Вселенной. В комнате находилась мебель из ДСП, протертые покрывала и что-то вроде плесневелого ковра. В этой обстановке медитация Мэй казалась еще нелепее, чем на чертовом колесе.
– Мэй! – вваливаясь, крикнул Эдвин. – Я с умом потратил твои денежки. Смотри! Конфеты. Для желудка, а не для души. Да здравствуют лишние калории! Вкусные и бесполезные источники чувства вины. Вот чем питается Америка! Лишними калориями. Мы состоим из пустых калорий. – И он вывалил на кровать шоколадные батончики «Марс», а затем рассыпал на простыни «Смартис», словно свадебные подарки острова Бали. – Это еще не все! – Он развернул веером глянцевые журналы. – «Космо»! «Вихрь»! «Еженедельный ежемесячник для женщин»! Взгляни на эти старые журналы. Посмотри, чего ты себя лишаешь. Мода, макияж, отношения. Вот статья о похудании, а на следующей странице… ха-ха… рецепт шоколадного чизкейка с двойной сливочной помадкой. Мэй, тебе просто не устоять! Разве не здорово? Шаг вперед – два назад. А вот спортивные журналы, тут статьи о богатых, быстрых, сильных, о тех, кто воплотил мои детские мечты. И можно воображать, что я какой-нибудь Железный Джон, хотя на самом деле я обычный служащий в сером костюме[9]. Я не имею значения. Я – никто! Ты знаешь, какая пустота у меня здесь? – Он стукнул кулаком себя в грудь. – Ты понимаешь, какие мы придумали механизмы самообмана? Понимаешь, как мы цепляемся за них, как пытаемся забинтовать дешевой марлей свои покалеченные души? Вот мы какие, Мэй! Вот она, печаль в сердце всех вещей. Mono-no-aware. Вот что делает нас людьми – не блаженство, а глубокая печаль.
– Нет, – сказала Мэй. – Я не согласна. Мир должен быть не таким.
– А вот хрен! – вскричал Эдвин. – Миру-то все равно. От реальности никуда не денешься. Нельзя просто закрыть глаза и поверить, что нет ни старости, ни смерти, ни разочарований. Есть, Мэй. Хотим мы того или нет. Жизнь – это череда проблем, но она дается один раз. Мы не можем себе позволить ее проспать, потому что второй попытки не будет. Dum vivimus, vivimus! Будем жить, пока живется.
