Франсин Проуз - Голубой ангел
– Ты что, забеременел? – спрашивает Шерри.
– Что? – изумляется Свенсон. – Что?
– Тебя тянет на соленое и острое. Тед, слушай, а ты ведь на долю секунды, но всерьез испугался, что забеременел.
– Шерри, это не шутки. У меня сломан зуб. Лет в двадцать думаешь, что исправить можно все. К сорока семи понимаешь, что это не так.
– Ну извини, – говорит Шерри. – Пришел бы к нам. Мы бы уж постарались тебе помочь. – Шерри с ним кокетничает – рефлекторно, в шутку, по-супружески.
– Мне почему-то в голову не пришло. – У Свенсона, похоже, рефлекс пропал.
– Болит?
– Нет, просто неприятно. Только давай сегодня без антрекотов на ужин, ладно?
– Ты хоть помнишь, когда мы в последний раз ели антрекоты? Слушай, у меня идея. Куриный супчик с вермишелью, шпинатом и сыром. Очень легкая пища. Жевать ничего не надо. Диетическая еда. Кажется, в морозилке есть немного бульона.
Куриный супчик! Жена варит мужу-прелюбодею супчик. Такого в роман не вставишь – получится слишком в лоб, слишком банально: обманщик одновременно терзается виной и купается в потоках супружеской любви. Как умело, как уверенно Шерри разбивает яйца о край миски, разнимает скорлупки, и содержимое плюхается на дно. Естественно, Свенсон тут же вспоминает роман Анджелы.
Он совершил ужасный поступок, и исправить ничего нельзя. Это не просто аморально, это прежде всего глупо. Как мог он предать эту чудесную женщину, которая готовит своему страдальцу мужу куриный суп с яйцами, шпинатом и сыром? Но главное – не кулинарное мастерство, а красота, душа. Он женат на Флоренс Найтингейл и Анне Маньяни в одном лице.
Что же его так увлекло? Эгоцентричная, честолюбивая пигалица, отлично разбирающаяся в компьютерах, неврастеничная девица, сочиняющая вычурную историю о юной школьнице и развратнике учителе? За это он поплатился сломанным зубом, и дай бог, чтобы брак не распался.
Только теперь он понимает, как – практически неминуемо – все это ему отзовется. Анджела вполне может кому-нибудь рассказать. Вряд ли смолчит. Шерри узнает, узнают в университете, и тогда – прежней жизни конец. Только теперь он думает об этом, на кухне, с женой. А днем – днем он об этом не задумывался.
Он садится за стол, открывает «Нью-Йорк тайме» двухдневной давности, пришедший с сегодняшней почтой. На первой полосе афганец с ружьем расстреливает в упор мальчишку-подростка. Свенсон бегло просматривает статью о возрождении правосудия по-исламски, о традиции мести. Опять сицилийские разборки. Свенсону это ни к чему. Для него лично правосудие обернулось сломанным зубом. В памяти всплывают газетные снимки. Смерть отца. Языки пламени, сладковатый запах, струйки черного дыма.
И тут вдруг на него накатывают те же чувства, что он испытывал тогда, – к горлу подступает непреодолимое желание вернуться в прошлое и переделать будущее. Он не мог спасти отца. Но мог удержать себя, мог не ложиться в постель с Анджелой Арго. Он окидывает взглядом кухню, с тоской смотрит на расписные кувшины Шерри, на часы – кошку с вращающимися глазами, на коврик в народном стиле, с женщиной, кормящей грудью малютку. У него такое ощущение, будто его дом сгорел, снесен наводнением. Он думает об Эмили из «Нашего городка»[19], Билле в «Карусели» [20], о герое Джимми Стюарта в «Жизнь прекрасна» [21]. Он умер, и теперь ангел показывает ему, как славно течет жизнь без него.
Он всего этого лишился, все потерял, а Шерри, пребывая в счастливом неведении, трет пармезан, режет шпинат. Чем же он пожертвовал ради девчонки с татуировкой… Ну что он на этом зациклился? Сколько мужиков каждый день такое вытворяют, и никаких угрызений совести.
– Ужин скоро? – спрашивает Свенсон.
– Как пожелаешь, – отвечает Шерри. – Минут через десять устроит?
– Мне надо кое-что записать. Сегодня меня посетила пара мыслей.
– Для романа? – спрашивает Шерри с надеждой.
– Ага, – кивает он. – Для романа.
– Здорово! Извини, что спросила. Захочешь ужинать – скажи.
– Мне хватит минут пятнадцати.
Свенсон чуть ли не опрометью кидается вон из кухни – он больше не может сидеть тут и беседовать об оливковых косточках и о том, когда подавать суп.
Ему необходимо позвонить Анджеле. Он хочет знать, о чем она думает. Он просто обязан ей позвонить – выказать заботу, участие. Ведь все женщины этого ждут. Он вспоминает рассказ Исаак Динисен [22], где написано, что в сексе женщина играет роль хозяйки, а мужчина – гостя. Мужчина хочет того, чего обычно хотят гости – произвести хорошее впечатление, получить удовольствие, развлечься. А чего хочет хозяйка? Хозяйка хочет, чтобы ее благодарили. Хорошо, только вот за что, собственно, ему благодарить Анджелу? Спасибо, что погубила мои брак и карьеру?
Нет, не надо звонить. Ну что он скажет? Привет, Анджела. Вот, позвонил узнать… узнать, как работает компьютер. Раньше он спокойно мог ей звонить, но теперь все так переменилось. Обычное общение уже невозможно. Или всегда было невозможно? Они с Анджелой никогда не разговаривали без обиняков, откровенно. Пора уж это признать. С самого начала присутствовал элемент заигрывания и кокетства. Выходит, он из тех мужчин, которые, пока не случится неизбежное, словно и не догадываются, к чему идет дело.
Есть только один повод позвонить ей – сказать, что прочитал окончание главы. На этом, собственно, и строятся их отношения. Секс был мимолетной ошибкой. И она обязательно ему поможет, найдет нужный тон, им не придется касаться того, что произошло сегодня днем. Может, они вообще больше никогда об этом не заговорят. И это никогда не повторится.
Ему, как всегда, не терпится прочитать текст Анджелы. Но вдруг, впервые за все это время, его начинают мучить сомнения. А может, он просто ищет предлог ей позвонить? Нет! Он восхищается ее способностями, а еще – хочет узнать, переспит ли героиня с учителем музыки.
Свенсон хватается за голову. Я проигрываю по всем статьям, думает он.
Он перерывает кабинет в поисках оранжевого конверта. Наверное, оставил в машине. Естественно, он был в некотором смятении – начинающий прелюбодей, да еще с развалившимся зубом.
Нет ничего предосудительного в том, что человек выходит поискать что-то в машине. Однако он рад, что можно воспользоваться боковым выходом, минуя кухню. На улице ледяной ветер играет с опавшими листьями. Он оборачивается и смотрит на дом. Как приветливо светятся окна. Как дружелюбно.
Конверт лежит на сиденье, там, где он его оставил.
Свенсон тихонько возвращается в дом, идет в кабинет и читает с начала страницы, включая и те абзацы, которые уже читал.
Стружка, прицепившаяся к кларнету, попала мне в волосы. Протянув руку, он смахнул ее.
– Ты почему такая грустная?
Я ему рассказала, что опыт провалился. Не вылупилось ни единого цыпленка. Он озадаченно меня выслушал и сказал:
– Давай я как-нибудь к тебе зайду, посмотрю инкубаторы. Попробую разобраться, что там не так. Я же вырос на ферме. Кое-чего понимаю.
– Ой, да что вы! Совершенно незачем! – Но именно этого я и хотела. Ради этого я и выводила цыплят.
Объясняла ли я ему, где живу? Наверное. Не помню.
Весь тот день и весь следующий я только о нем и думала – представляла себе, как он завтракает, как едет на работу.
Вечером раздался стук в дверь. Это был мистер Рейнод. Он стоял на пороге – улыбался, но был серьезен. Такой, каким я его и представляла. Почему-то я сразу успокоилась – будто все это уже было. Только сердце очень уж сильно колотилось, и я подумала, что буквально умру.
Свенсон берет карандаш, обводит «буквально умру» в кружок и пишет на полях «буквально» нужно убрать". Господи, что он делает?
У мистера Рейнода выражение лица было уверенное, довольное, но почему-то извиняющееся. Как будто он боялся, что я рассержусь. Но я не сердилась. Я не могла произнести ни слова. Я посторонилась и впустила его. Гудели инкубаторы. В сарае было тепло и темно – если не считать кроваво-красных ламп. Я помогла ему снять куртку. Он взял одно из яиц.
– Иди сюда, – сказал он.
Я подошла, встала за ним, прижалась животом к его спине, и он медленно повернулся ко мне, так и держа яйцо. Свободной рукой он взял мою руку и сомкнул мои пальцы на той руке, в которой лежало яйцо. Он сжал их так сильно, что яйцо треснуло. Вязкие и липкие белок и желток потекли между нашими переплетенными пальцами, он потерся своей рукой о мою, и яйцо склеило их. Мои пальцы скользили по его пальцам, наши руки были одним целым, и я уже не понимала, где его пальцы, где мои.
Я столько раз представляла себе, как он смотрит на меня в дрожащем свете красных ламп, но не думала, что мы так и будем стоять, не сводя глаз друг с друга; и вот он высвободил свою руку и расстегнул брюки, а потом снова взял мою руку, липкую от яйца, и положил на свой член. Я догадалась, что это член.
