Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды
Во время нашего разговора на дороге показался еще один бродяга. Это был невысокий, коренастый мужчина, с бородой и длинным узким мешком за плечами. Сумка для провизии, перекинутая вперед, свободно болталась на животе; он шел тяжелой, неторопливой походкой. Скрипач, подняв голову, наблюдал за приближающейся фигурой. По выражению его лица я понял, что ему не хочется, чтобы этот человек остановился здесь, и недоумевал почему. Пришелец подошел к костру и сбросил мешок на землю у своих ног.
— Добрый день, — сказал он.
— Здравствуй, — сказал Скрипач. — Куда направляешься?
— В Аделаиду.
— Путь не близкий.
— Да. Покурить есть?
— Я на окурках. Если хочешь — бери.
— Ладно, давай. — Человек взял протянутый Скрипачом окурок, осторожно всунул между сжатыми губами и прикурил от палки из костра.
— Проходил через Тураллу? — спросил он Скрипача.
— Да. Я сюда добрался сегодня днем.
— А каковы там мясник и пекарь?
— Пекарь подходящий, черствого хлеба — сколько хочешь, но мясник ни к черту. Он и обгоревшей спички тебе не даст. Готов человека убить за кусок баранины.
— Ты в трактир с черного хода заглядывал?
— Да. Разжился там остатками жаркого. Повариха — здоровенная баба, добрая. Нос как лопата. У нее попроси. Но не связывайся с ее дружком. Такой невысокий парень; за все угощай его выпивкой.
— А «джоны»[11] тут есть?
— Нет, но зато не попадайся «джону» в Балунге — это подальше, — паршивый «джон». Он непременно задержит тебя, если напьешься.
— У меня всего один шиллинг, так что черт с ним!
— Там дальше, на севере, будет получше, — сказал Скрипач. — У них прошли дожди, и теперь все фермеры сидят в пивных. Там утробу набьешь доверху.
Он взял каравай хлеба, который дала ему моя мать, отрезал толстый ломоть, разделил пополам печенку, положил один кусок на хлеб и протянул его собеседнику.
— Возьми, подзаправься.
— Спасибо, — сказал пришелец и стал молча жевать хлеб. Потом спросил: — У тебя случайно не найдется иголки с ниткой?
— Нет, — ответил Скрипач.
Бродяга посмотрел на разодранную на колене штанину.
— А булавки?
— Нет.
— Мои башмаки тоже никуда не годятся. Сколько здесь платят жнецу?
— Семь шиллингов в день.
— Ну, конечно, — раздраженно заметил пришелец. — Семь монет в день, и расплачиваются в субботу, чтобы не кормить тебя в воскресенье. Еще окурок есть?
— Нет, хватит, самому нужны, — сказал Скрипач. — Сегодня вечером в Туралле танцулька. Завтра утром наберешь сколько хочешь окурков у дверей. Тебе, пожалуй, лучше двигать, а то не доберешься до Тураллы засветло.
— Да, — произнес медленно бродяга. — Верно, пора трогаться. — Он встал. — Прямо? — спросил он, одним движением вскинув на плечо свой мешок.
— Сворачивай не на первом повороте, а на втором, туда около двух миль.
Когда он ушел, я спросил Скрипача:
— Это что — нестоящий человек?
— У него мешок как сигара, — объяснил Скрипач. — Мы все стараемся держаться подальше от парней с такими мешками. У них никогда ничего нет, они все из тебя готовы высосать. Если такой парень попадется в попутчики, его хоть на себе тащи. А теперь покажи мне, где этот ваш сарай.
Я отвел его в сарай; там отец, видевший, как мы разговаривали, уже набросал кучу чистой соломы.
Скрипач несколько секунд молча глядел на нее, потом сказал:
— Ты даже не знаешь, какой ты счастливый.
— Хорошо быть счастливым, правда? — спросил я. Он мне очень нравился.
— Да, — ответил Скрипач.
Я стоял и смотрел, как он развязывает свой мешок.
— Господи, — воскликнул он, оглянувшись и заметив, что я не ушел. — Ты прямо как хорошая овчарка! Не пора ли тебе пойти домой и напиться чаю?
— Да, — ответил я. — Спокойной ночи, мистер Скрипач.
— Спокойной ночи, — сказал он ворчливо.
Через две недели он сгорел у костра, который разложил, устроившись на ночевку, в восьми милях от нашего дома. Человек, сообщивший об этом отцу, рассказывал:
— Говорят, он перед этим два дня подряд пил. А ночью сонный скатился в костер — знаете, как это бывает… Я говорил Алеку Симпсону: «Это его дыхание загорелось — вот что произошло». Он, верно, здорово накачался. И как только его дыхание загорелось, огонь пошел во внутренности, как по запальному шнуру; он, верно, горел, как спичка, ей-богу! Так я сказал Алеку Симпсону — знаете, который у меня купил гнедую кобылу. Я ему сейчас сказал, перед тем как приехать сюда, что так все и произошло. И Алек сказал: «Черт! Ты, наверно, прав».
Отец помолчал немного, потом произнес:
— Что ж, пришел конец бедняге Скрипачу; умер, значит.
Глава 23
Почти все мужчины разговаривали со мной покровительственно, как они обычно говорят с детьми. Если разговор слушали другие взрослые, им доставляло удовольствие посмеяться на мой счет — не потому, что они хотели причинить мне боль, а просто при виде моей бесхитростности они не могли удержаться от смеха.
— Ну как, Алан, начал объезжать норовистых лошадей? — спрашивал кто-нибудь, и я принимал этот вопрос за чистую монету: ведь я вовсе не казался себе таким, каким они видели меня.
— Нет еще, — отвечал я. — Но скоро начну.
Тот, кто задавал вопрос, считал, что этого достаточно, чтобы вызвать смех, и бросал взгляд на своих товарищей, как бы приглашая их разделить веселье.
— Слышали? Он с будущей недели собирается объезжать норовистых лошадей!
Некоторые мужчины говорили со мной отрывисто и кратко: эти считали всех детей скучными и неспособными сказать что-либо интересное. При встречах с такими людьми я молчал, потому что в их обществе мне было не по себе.
Однако я обнаружил, что жители зарослей и свэгмены, люди, привыкшие к одиночеству, часто чувствовали себя неловко и неуверенно, когда к ним обращался мальчик, но, встретив дружелюбное отношение, охотно поддерживали разговор.
Таким был старик Питер Маклеод, который возил бревна из зарослей за сорок миль от нашего дома. Раз в неделю на своих тяжело груженных дрогах он приезжал из леса, проводил воскресенье с женой и потом возвращался обратно, бодро шагая рядом со своей упряжкой или стоя в пустых дрогах и насвистывая какую-нибудь шотландскую песенку. Когда я окликал его: «Здравствуйте, мистер Маклеод!» — он останавливал лошадей и вступал со мной в разговор, как со взрослым.
— Похоже на дождь, — замечал он.
Я соглашался, что действительно похоже.
— Какие они, заросли, там, куда вы ездите, мистер Маклеод? — спросил я его однажды.
— Густые, как шерсть у собаки, — ответил он и добавил, как будто разговаривая сам с собой: — Да еще какие густые! Еще какие густые, черт возьми!
Он был высокого роста, с блестящей черной бородой и непомерно длинными ногами. Когда он ходил, голова его покачивалась, а большие руки висели по бокам, чуть выставленные вперед. Отец как-то сказал, что он раскрывается, как трехфутовая складная линейка, но отец любил его и говорил, что мистер Маклеод — человек честный и умеет драться, как тигр.
— Никто в округе не одолеет его, когда он в форме, — сказал отец. — После нескольких кружек пива он готов сцепиться со всяким. Это крепкий, сильный человек с мягким сердцем, но, уж если он кого стукнет, тому это надолго запомнится.
— Питер двадцать лет не ходил в церковь, — продолжал отец, — а потом пошел голосовать против того, чтобы пресвитериане объединялись с методистами.
Как-то в Тураллу приехали миссионеры, и Питер, пропьянствовав целую неделю, решил вернуться на путь истинный, но тут же прянул назад, как испуганная лошадь, узнав, что ему пришлось бы бросить пить и курить.
«Я пью и курю во славу божью вот уже сорок лет, — сказал он отцу. — И буду продолжать во славу божью».
— Таковы его отношения с богом, — заметил отец. — Не думаю, чтобы он много о нем размышлял, когда возит бревна.
Заросли, о которых рассказывал Питер, казались мне волшебным местом, где между деревьями бесшумно прыгают кенгуру и опоссумы шуршат по ночам. Я часто думал о нетронутых дремучих зарослях, я слышал их зов. Питер называл их «девственные заросли» — лес, не знавший топора.
У Питера уходило два с половиной дня на то, чтобы добраться до лагеря лесорубов, и целую неделю он должен был спать рядом со своими дрогами.
— Хотел бы я быть на вашем месте, — сказал я ему.
Стоял сентябрь, школа была закрыта на неделю, и у меня были каникулы. Я поехал в своей коляске за упряжкой Питера, мне хотелось посмотреть его пятерых лошадей на водопое. Он отнес ведро двум коренникам, а я сидел и наблюдал за ним.
— Почему? — спросил он.
— Тогда я увидел бы девственные заросли.
— Не торопись! — крикнул он лошади, обнюхивавшей ведро, которое он поднес к ее морде.
