Чинуа Ачебе - Стрела бога
Океке Оненьи узнал от отца о свойствах многих трав и обучился у него многим видам анванси — колдовства. Но он так и не научился этому чародейству, носившему название Оти-анья-афу-узо.
В истории Умуаро редко бывало, чтобы в одном человеке соединялись вместе жреческий сан и способность к знахарству и колдовству, как соединились они в предыдущем жреце Улу. Когда такое случалось, могущество человека не имело предела.
Океке Оненьи всегда утверждал, что причина холодности в отношениях между ним и нынешним жрецом, его единокровным братом, коренится в нежелании последнего примириться с тем, что способности отца оказались поделенными между ними.
— Он забывает, — говаривал Океке Оненьи, — что знание трав и анванси — это нечто, начертанное от рождения в линиях ладони человека. Ему кажется, что наш отец умышленно отобрал колдовские способности у него и отдал мне. Разве он слышал, чтобы я сетовал на то, что жречество досталось ему?
Именно этим — чего и следовало ожидать — люди, не любившие Эзеулу, объясняли его отчуждение от Океке Оненьи. Они не упускали случая подчеркнуть, что презрение Эзеулу к знахарской славе его брата порождено гордыней и завистью. При этом они приводили в пример недавнее жертвоприношение, совершенное для жены Обики, когда Эзеулу, вместо того чтобы позвать собственного брата, послал за никудышным знахаришкой, который не может даже досыта прокормить себя своим ремеслом.
Но другие, знавшие Эзеулу лучше, как, например, Акуэбуе, отвечали, что всему виной тут какой-то неблаговидный поступок Океке Оненьи по отношению к Эзеулу. Оставалось невыясненным, что именно он сделал. Было известно только, что так брат с братом не поступает, что поступок его непростителен. Беда в том, что Эзеулу никогда и никому не поверял этой тайны, даже своим друзьям. Так что у его защитников не было в запасе ничего, кроме предположений. Некоторые утверждали, будто Океке Оненьи сделал бесплодной первую жену Эзеулу, после того как она родила ему всего лишь троих детей.
— Не может такого быть, — отвечали обычно на это. — Мы знаем наперечет всех злых колдунов в Умуаро, и Океке Оненьи не принадлежит к числу этих ведунов. Не такой он человек, чтобы навести порчу на женщину, не причинившую ему никакого зла, и уж тем более — на жену своего брата.
— Но вы забываете о том, что Океке Оненьи затаил давнюю обиду на Эзеулу, — могли возразить их противники. — Вы забываете, что их отец с детства внушал Океке мысль, будто жречество перейдет к нему, так что после смерти старика Океке чуть ли не выражал сомнение в правильности решения оракула.
— Может быть, это и так, — сказали бы в ответ защитники Океке Оненьи. — Но мы знаем всех наших колдунов и повторяем вновь: никто еще и никогда не обвинял Океке Оненьи в том, что он-де запечатал чрево его жены. Кроме того, колдуны, занимающиеся такими гнусными делами, равно как и любители полакомиться человеческим мясом, никогда не бывают многодетными. А вы только загляните на усадьбу Океке Оненьи: там полным-полно сыновей и дочерей!
На этот решающий довод возражений не находилось, особенно если его подкрепляли тем соображением, что лучший друг Океке Оненьи в доме Эзеулу — это Эдого, сын той самой женщины, на которую он якобы навел порчу! Более того, дружба между Эдого и его дядей вызывала, как это всем известно, большое недовольство Эзеулу. Должно быть, это недовольство побудило его однажды сказать, что резьба первого под стать знахарству второго.
— Эти двое? — обронил он в другой раз. — Выброшенная ступка и гнилые кокосовые орехи!
Вот уже дня два-три капитан Уинтерботтом чувствовал себя необычайно усталым и разбитым. Дожди, похоже, не принесли долгожданной передышки. Десны у него еще больше побледнели, а ноги ужасно зябли. Вроде бы срок очередного приступа лихорадки еще не наступил, но все признаки были налицо. Конечно, болезнь его не страшила, как какого-нибудь новичка. Для старожила лихорадка была просто-напросто временным неудобством: заставляла несколько дней проваляться в постели, только и всего.
Тони Кларк воспринял это известие должным образом.
— Вам следует показаться врачу, — сказал он, зная, что именно такой реакции ожидают от новичка.
— Врачу? Бог ты мой! По поводу лихорадки? Нет, дружище. Беречься нужно, когда заболеваешь ею впервые. Бедняга Макмиллан не уберег себя, как я ни предупреждал его. Лихорадка трепала меня каждый год на протяжении десяти лет, а когда болеешь ею так часто, перестаешь обращать на нее внимание. Нет, нет, переменить на неделю обстановку — вот все, что мне нужно, и вы увидите: вернусь я в полном здравии. После поездки в Энугу всё как рукой снимет.
В административный центр он собирался ехать послезавтра. По вполне понятным причинам он хотел заняться назначением вождя в Умуаро до встречи с деятелями из главной штаб-квартиры. Завершить это дело за два оставшихся дня он, конечно, не успеет, но ему хотелось иметь все основания сказать, что он уже предпринял первые шаги. Будучи убежденным сторонником той точки зрения, что дом следует оставлять в образцовом порядке, если хочешь застать его таким же по возвращении, он написал подробнейшие инструкции для Тони Кларка. В них он черным по белому изложил программу своих дальнейших действий в связи с назначением верховного вождя. «Сегодня я отправил посыльных в Умуаро, чтобы вызвать сюда Эзеулу для предварительного обсуждения. После этого обсуждения я назначу соответствующую дату, когда ему будет вручен приказ о назначении верховным вождем в присутствии старейшин и ндичие его племени». Капитан Уинтерботтом любил озадачить других европейцев, ввернув словечко-другое на языке игбо, на котором, по его утверждению, он свободно изъяснялся.
После того как он столь тщательно разработал план мероприятий, призванных облагодетельствовать Эзеулу, капитан Уинтерботтом, понятно, пришел в ярость, когда посланный вернулся с оскорбительным ответом от возомнившего о себе жреца-идолопоклонника. Своею властью судьи он немедленно подписал ордер на арест жреца и приказал двум полицейским завтра же с утра, не мешкая, отправиться в Умуаро и доставить упрямца в Окпери.
— Как только его приведут, — сказал он Кларку, — заприте его в арестантской. Я не желаю видеть его до возвращения из Энугу. Пусть это научит его хорошим манерам. Мои туземцы должны зарубить себе на носу, что с администрацией шутки плохи.
Может быть, причиной тому был яростный гнев капитана Уинтерботтома, может быть, прав был его слуга, назвавший иную причину, но только в то самое утро, когда двое полицейских отправились в Умуаро арестовывать Эзеулу, капитан Уинтерботтом внезапно слег и впал в беспамятство. В бреду он продолжал непрестанно повторять единственную связную фразу: «Ногам холодно — приложите к ним горячую грелку!» Его слуга нагрел воды, наполнил резиновую грелку и приложил ее к ногам хозяина. Уинтерботтом стал кричать, что грелка совсем холодная. Слуга налил в грелку кипятку, но и этого оказалось недостаточно. Через каждые несколько минут он менял воду, но капитан не переставал жаловаться. К тому времени, когда Тони Кларк (не умевший водить машину) отыскал Уэйда, чтобы вместе с ним отвезти капитана в его стареньком «форде» в больницу, находившуюся в шести милях от Окпери, на ногах у того были сильные ожоги. Но обнаружилось это только на следующий день в больнице.
К изумлению и немалому смущению Кларка с Уэйдом, заведующая больницей доктор Мэри Севидж, врач-миссионер со строгим, неженственным обликом, разрыдалась и совсем потеряла голову, увидев внесенного капитана Уинтерботтома. «Том, Том», — причитала она и вообще вела себя так, будто утратила все свое врачебное искусство. Впрочем, паника владела ею недолго; вскоре она взяла себя в руки и стала хозяйкой положения. Однако ее замешательство оказалось достаточно продолжительным для того, чтобы не остаться незамеченным несколькими туземными сестрами и санитарами, которые разнесли слух об этом не только по больнице, но и по всей Нкисе — деревеньке, где находилась миссия. И в стенах больницы, и в деревне доктор Севидж была известна как Омесике, что означает Действующая Решительно, и от нее никак не ожидали, что она окажется способной расплакаться при виде больного, пусть даже это не кто иной, как капитан Уинтерботтом, которого здесь шутливо называли ее мужем.
Уинтерботтом не приходил в себя три дня, и все это время доктор Севидж почти неотлучно провела у его постели. Она даже отменила на сей раз операции, которые всегда делала по средам, вследствие чего среда получила в деревне наименование Дня вспоротых животов. По этим дням всегда царила скорбь, а на базарчике, возникшем у больничных ворот на потребу пациентам из дальних племен, собиралось меньше торговок, чем в любой другой день недели. Было также подмечено, что даже небо знает этот день смерти и хмурится, оплакивая покойных.
