Чинуа Ачебе - Стрела бога
Долгое время никто не вставал, чтобы держать ответную речь. Собравшиеся правители Умуаро вполголоса переговаривались друг с другом, и звуки голосов сливались в общий гул, напоминающий подчас журчание. Эзеулу сел на свою скамеечку и устремил неподвижный взгляд в землю. Он даже ничего не ответил Акуэбуе, шепнувшему ему, что он сказал все слова, какие нужно было сказать. Наконец поднялся Нвака из Умуннеоры:
— Умуаро квену!
— Хем!
— Умуаро квену!
— Хем!
— Квеквану озо!
— Хем!
Он поправил на себе тогу, которая чуть не сползла с его левого плеча, после того как он троекратно выбрасывал вперед и вверх руку, приветствуя собрание.
— Все мы слышали Эзеулу. Он сказал нам добрые слова, и я хочу поблагодарить его за то, что он созвал нас всех вместе и обратился к нам с этими словами. Верно ли я говорю, мужчины Умуаро?
— Говори дальше, — ответили умуарцы.
— Когда отец созывает своих детей, он не должен заботиться о том, чтобы поставить перед ними пальмовое вино. Скорее уж это они должны принести ему пальмового вина. И еще раз я говорю спасибо жрецу Улу. То, что он счел своим долгом позвать нас и поведать нам о том, о чем он нам поведал, показывает, какого он о нас высокого мнения, и за это ему — наше спасибо. Но есть тут одна вещь, которая мне непонятна. Быть может, она понятна другим; если так, то пусть кто-нибудь объяснит мне ее. Эзеулу сказал нам, что белый правитель просит его прийти в Окпери. Так вот, мне непонятно: разве есть что-нибудь плохое в том, что человек приглашает своего друга прийти к нему? Когда мы устраиваем пир, разве не посылаем мы за нашими друзьями-иноплеменниками, разве не приглашаем мы их прийти и праздновать с нами? И разве не зовут они также и нас на свои празднества? Белый человек — друг Эзеулу, вот он и послал за ним. Что тут такого необычайного? Он не послал за мной. Он не послал за Удеозо; он не послал за жрецом Идемили; он не послал за жрецом Эру; он не послал за жрецом Удо и не просил жреца Огвугву прийти навестить его. Он просил прийти Эзеулу. Почему? Потому что они друзья. Или Эзеулу считает, что их дружба кончается перед порогом дома каждого из них? Может быть, он хочет, чтобы белый человек был ему другом только на словах? Не говорили ли нам наши отцы, что стоит поздороваться с прокаженным за руку, как он захочет обняться? Мне кажется, Эзеулу обменялся рукопожатием с белотелым человеком.
Эта реплика была встречена приглушенными возгласами одобрения и даже смехом. Ведь проказу, как и многие другие несчастья, от которых люди в ужасе отшатываются, почти всегда называют не настоящим именем, а более вежливым и менее страшным — «белое тело». Среди восхищенных возгласов и смешков раздавались в честь Нваки выкрики: «Повелитель слов!». Он подождал, пока смех утих, и сказал:
— Если вас разбирает смех, можете смеяться; что до меня, то мне совсем не до смеха.
Эзеулу неподвижно сидел все в той же позе, которую принял по окончании своей речи.
— Вот что я хочу сказать, — продолжал Нвака. — Тот, кто принесет к себе в хижину хворост, кишащий муравьями, должен ожидать нашествия ящериц. Так что, если Эзеулу теперь говорит нам, что дружба с белым человеком ему надоела, мы дадим ему такой ответ: «Ты завязал узел, и ты же должен знать, как его развязать. Ты наложил вонючую кучу, ты же должен и унести ее». По счастью, дурное колдовское зелье, подброшенное в дом на конце шеста, не так трудно выбросить наружу. До меня донеслись тут один или два возгласа: дескать, обычай запрещает жрецу Улу далеко уходить от своей хижины. Я хочу спросить у этих людей: разве впервой ему отправляться в Окпери? Кто был свидетелем в суде белого человека в тот год, когда мы сражались за нашу землю — и потеряли ее? — Он подождал, чтобы стих общий говор. — Моя речь окончена. Я приветствую вас всех.
Выступили и другие. Ни один из ораторов не говорил так резко, как Нвака, однако всего лишь двое открыто возразили против его точки зрения. Может, несогласных с Нвакой было и больше, но они промолчали. Большинство выступавших указывало, что было бы безрассудством не ответить на приглашение белого человека; разве забыли умуарцы о том, какая судьба постигла те племена, которые ссорились с ним? Нвокеке Ннабеньи пытался еще больше смягчить резкие слова Нваки. Он предложил, чтобы Эзеулу сопровождали шесть выборных старейшин.
— Можешь составить ему компанию, если тебе хочется размять ноги! — крикнул Нвака.
— Огбуэфи Нвака, пожалуйста, не перебивай меня. Когда ты держал речь, никто ведь не мешал тебе грубыми выкриками. — Далее Нвокеке Ннабеньи повторил свое предложение: вместе с верховным жрецом должны отправиться в Окпери шесть старейшин Умуаро.
Снова поднялся Эзеулу. Пламя большого костра, разожженного поодаль, освещало его лицо. Пока он говорил, стояла глубокая тишина. Его слова не выдавали гнева, клокотавшего у него в груди. Как и всегда, гнев его был вызван не открытой враждебностью, прозвучавшей в выступлении Нваки, а сладкими речами людей вроде Ннабеньи. Они напоминали ему крыс, подгрызающих подошвы ног спящего: они сначала кусают, а потом дуют на рану, чтобы успокоить боль и убаюкать жертву.
Поблагодарив умуарцев, он заговорил чуть ли не с весельем в голосе:
— Когда я решил созвать вас, я сделал это не потому, что растерялся или увидел со страху собственные уши. Единственное, чего я хотел, это посмотреть, как отнесетесь вы к моему рассказу. Теперь я вижу ваше отношение, и я удовлетворен. Иногда мы даем ребенку кусок ямса, а потом просим его отдать маленький кусочек нам — не потому, что мы взаправду хотим его съесть, а потому, что решили испытать своего ребенка. Мы стремимся узнать, каким человеком он станет, когда вырастет: будет ли он делиться и раздавать или жадно прижимать всё к своей груди. Вы сами знаете, что Эзеулу не таков, чтобы броситься бежать из-за того, что белый прислал за ним своего посланца. Если бы я украл у него козу, или убил его брата, или изнасиловал его жену, то тогда бы я еще мог спрятаться в кусты, заслышав его голос. Но я не нанес ему никакой обиды. Что же до того, как я поступлю, то решение свое я принял еще прежде, чем попросил иколо созвать вас. Однако если бы я начал действовать, не поговорив сначала с вами, вы могли бы потом спросить: «Почему он не сказал нам?» Вот теперь я сказал вам, и на сердце у меня легко. Сейчас не время для длинных речей. Когда придет время речей, все мы будем говорить, пока не устанем, и тогда, быть может, обнаружится, что в Умуаро есть ораторы и помимо Нваки. А пока что я благодарю вас за то, что вы откликнулись на мой зов. Умуаро квену!
— Хем!
Среди тех, кто провожал той ночью Эзеулу домой и вызвался пойти наутро вместе с ним в Окпери, был и его младший единокровный брат Океке Оненьи, знаменитый знахарь. Но Эзеулу отклонил его предложение; отказал он и всем другим, в том числе своему другу Акуэбуе. Он уже принял решение идти один и не собирался менять его.
Сразу после того как Океке Оненьи предложил Эзеулу себя в спутники и услышал отказ, он собрался уходить, хотя по крыше зашлепали первые, пока еще редкие капли начинающегося ливня.
— Может быть, переждешь немного и понаблюдаешь лик небес? — спросил Эдого.
— Нет, мой сын, — ответил Океке Оненьи и с напускной беззаботностью добавил: —Только те, кто носит на теле дурные колдовские снадобья, должны бояться дождя.
Он вышел навстречу надвигающейся грозе. То и дело ночную тьму рассеивали вспышки молний; иной раз они освещали всё вокруг ярким, немерцающим светом, иной же раз трепетали, перед тем как погаснуть, словно их пламя задувал порывистый ветер.
Океке Оненьи запел и засвистал, чтобы песня составила ему компанию в темноте, и его голос мощно звучал, споря с ревом ветра и раскатами грома.
Эзеулу не стал отговаривать его идти домой под дождем. Он вообще редко обращался к нему. С трудом верилось, что это братья. Да будь они даже более близки друг другу, Эзеулу, возможно, все равно ничего бы не сказал, потому что мысли его блуждали далеко. За долгое время он проронил одну-единственную фразу: мол, этот дождь — предвестник новой луны. Однако никто не понял, что он хотел этим сказать.
Эзеулу и его единокровный брат не враждовали, но и дружбу между собой тоже не водили. Эзеулу, как было хорошо известно, недолюбливал всех знахарей и считал их, за редким исключением, алчными мошенниками. Настоящее знахарство, говорил он, ушло вместе с поколением его отца. Сегодняшние знахари — пигмеи по сравнению с прежними.
Отец Эзеулу действительно был великим знахарем и колдуном. Он творил бесчисленные чудеса, но больше всего толков вызывала в народе его способность становиться невидимым. Было время, когда между Умуаро и Анинтой велась жестокая война, и члены одного племени не осмеливались ступать на землю другого. Но верховный жрец Умуаро ходил через Анинту, сколько ему хотелось. Всякий раз он брал с собой сына, Океке Оненьи, который был тогда маленьким мальчиком. Он давал ребенку короткий веник в левую руку и наказывал ему не заговаривать и не здороваться ни с кем из встречных, а идти себе по правому краю тропы. Мальчик шел впереди, а верховный жрец следовал на некотором расстоянии за ним, ни на миг не теряя его из виду. Каждый встречавшийся им прохожий внезапно останавливался при их приближении и начинал вглядываться в заросли на противоположной стороне дороги, как охотник, заслышавший шорох дичи. Он вглядывался до тех пор, пока ребенок с отцом не проходили у него за спиной, и только после этого поворачивался и продолжал свой путь. Иногда же прохожий при их приближении вдруг поворачивал назад.
