Андрей Молчанов - Форпост
Ударила в колеса кромка асфальта, ведущего к островку цивилизации. Над тихими окраинными улицами висел шатер из зеленых ветвей и сквозь него пробивались лучи яркого солнца. Таились за заборами из штакетника скромные частные домики, далее пошли строения муниципальные, и надпись «Баня» на одном из них Федора невольно покоробила…
В центре городка располагались суд, универмаг с витринами, тускневшими давно немытым стеклом и здание местной администрации, которое выглядело так, словно его лучшие времена давно миновали. На площади перед ним — неизменная статуя Ленина, который, как повсеместно утверждалось, был самым доброжелательным человеком в мире.
Коряга остановил машину рядом с универмагом. Сказал с ухмылкой:
— Остановка по требованию.
— Ты будешь острить, даже когда у тебя в изголовье появится дьявол с перечнем твоих грехов, — проворчал Федор.
В магазине толклась публика из нескольких казахов в традиционно замусоленных халатах и пара пожилых теток провинциального вида, придирчиво ощупывающих отрезы материала под скучными взорами парочки продавщиц.
Коряга подошел к стойкам с мужской одеждой, состоявшей из однотонно-унылых костюмов темных цветов. Сказал Федору:
— Хватай, что любо…
Сам подобрал себе пару рубашек, брезентовую куртку, упаковку носок.
Из кабинки для переодевания, оставив в ней казенную солдатскую одежду, Федор вышел в брюках, пиджаке, белой сорочке и в антрацитово сияющих пластиковых башмаках.
— Граф, в натуре граф, — кивнул ему Коряга, сгребая в подвернувшуюся под руку хозяйственную сумку прямо с витрины пачки папирос и пузырьки с одеколоном — заветную мечту пьяниц стройбата.
Насторожившиеся продавщицы поспешили к нему с замечаниями по поводу его вопиющей бесцеремонности, но, даже не глядя в их сторону, Коряга вытащил из кармана «ТТ», повел небрежно стволом, внеся в обстановку известную ясность, а после направился к кассе. Без церемоний, под задушенный писк ответственного работника, — отцветшей престарелой блондинки, выгреб натруженной пятерней из пеналов хранилища ворох купюр, уместив их карман.
Казахи стояли смирно, как овцы в загоне в ожидании выгула, с философским безразличием взирая на его манипуляции. Женщины, остолбенев, пялились на исполненного уверенности бандита остановившимися глазами. Рты их были раскрыты, словно они намеревались сию секунду воспользоваться губной помадой.
— Ну-с, нам пора, — кивнул Коряга Федору и, поболтав одну из склянок с одеколоном, опрокинул ее в рот, поморщившись вдумчиво. Сказал на прощание публике: — Благодарю за бескорыстную поддержку советской армии. Будет война — защитим…
Что ни говори, он не был лишен своеобразного чувства юмора.
На бензоколонке, вызнав, где проходит железная дорога, до горловины заправили бак «Победы», двинувшись в дальнейший неведомый путь.
У выезда из городишки увидели двух милиционеров, бегущих наперерез машине с поднятыми «наганами», но Коряга, решив не отвлекаться на правоохранителей, лишь плавно прибавил газку, уходя от этой жалкой заполошной погони. Единственное, что произнес, открывая второй пузырек с одеколоном:
— Свободный полет закончен, начинаются большие препятствия. Чую: уже идет обмен звонками и телеграммами.
На дороге им по-прежнему попадались редкие грузовички и гужевые повозки, а потому полной неожиданностью оказалось появление встречной большой темно-зеленой машины с зачехленным кузовом, стремительно несущейся им навстречу.
Коряга, окаменев лицом, вытащил из-за пояса пистолет, но машина, чье лобовое стекло застилала солнечная поволока, летела прямо на них, и никакая пуля не остановила бы движение этой махины с зарешеченными фарами и массивным стальным бампером.
Коряга крутанул руль вправо, уходя от столкновения. «Победа» вздрогнула от удара колеса в придорожную яму, Федора кинуло вперед, и он еле удержался на месте, ухватившись за петлю ручки над дверью. Коряга, не в силах совладать с инерцией, пал грудью на рулевое колесо. Взвизгнул кардан, завязнув в плотной степной кочке. Облако пыли взвилось в оконцах, затмив обзор, а когда бурая пелена рассеялась, они увидели перед собой целый взвод солдат внутренних войск, державших наперевес направленные на «Победу» автоматы.
— Зато погуляли! — сказал Коряга. — Не жалею…
Убийство Булавы во имя спасения товарища Коряга взял на себя, равно как разбои и угоны машин, следствие и суд были скорыми; срока, учитывая смягчающие обстоятельства давившей на подсудимых «дедовщины» и состояния аффекта, о котором заявил адвокат, им навесили минимальные, Федор прошел по делу соучастником. Но так или иначе, прошлая их жизнь канула в забвение и в невозвратность, а в новую, столь же безрадостную, они входили изгоями, отторгнутыми миром свободных людей. Вернее, миром тех, кто умно, хитро или же безропотно преодолевал жизненные напасти, стараясь не угодить в гибельные силки тюрьмы или сумы.
СЕРЕГИН. ИРАК.
К обеду, что, собственно, и ожидалось, он был вызван к начальству — капитану Олдриджу — крепко сбитому, невысокого роста брюнету с косой челкой. Череп капитана напоминал грушу: щеки распирали лицевые мышцы, переразвитые от жвачки, с которой он не расставался, похоже, и во сне. Черные, глубоко посаженные глаза смотрели на подчиненных равнодушно и грозно, как жерла двустволки, а костные надбровные выступы придавали облику его свирепость матерой гориллы.
Капитан очень не любил сержанта Серегина, и аргументы этакой своей неприязни от него не скрывал, а тот в свою очередь находил аргументы пусть неприятными, но справедливыми. Капитан, во-первых, не доверял русским, считая их людьми чуждой ему культуры и самого духа западной цивилизации. Во-вторых, все эмигранты с его точки зрения были предателями своей страны, бежавшими за благами чужбины от трудностей жизни в своем отечестве. В-третьих, основой армейской службы капитану виделся патриотизм и гордость за державу, а Серегин, ясное дело, тянул лямку за будущие льготы и сегодняшние доллары, причем и тянул-то в четверть силы, а то и вовсе ее отпускал. И, наконец, капитан прошел вьетнамскую войну, оставшись единственным живым из своего взвода, хорошо помнил русские самолеты МИГ, автоматы «Калашников» и эффективную помощь коммунистических военных специалистов, командированных к угнетаемым империализмом азиатам.
— Вам был отдан ясный приказ: стрелять на поражение, — скучно начал капитан, гоняя за щекой комок неизменной жвачки. Челюсти у него были мощны и крепки, как у пит-буля. — Вы же этот приказ игнорировали.
— Я стрелял на поражение, — в тон капитану обронил Серегин.
— Вы всего-то легко ранили одного из диверсантов…
— В момент выстрела он отступил в сторону, и…
— Не считайте меня за дурака! — Крепкий кулак опустился на пластиковую столешницу складного стола, от чего словно в испуге вздрогнули лежащие на нем бумаги. — Вы могли бы укокошить всю эту банду в считанные секунды, вы просто дали им уйти, это ясно всем! Вы принципиально не хотите воевать, и это тоже всем ясно! На вас затрачены огромные деньги, вы сожгли ящики патронов, выучиваясь на снайпера, вам дали погоны сержанта, а вы ведете себя, как враг! Это уже третий случай, а значит — система!
— Я слишком долго пролежал без движения…
— Молчать! — Капитан оскалил крупные, молочной свежести зубы и, схватив всей пятерней со стола один из листов бумаги, утвердил его у носа Серегина торжественно и грозно, подобно тому, как демонстрируют разгневанные жены неверным мужьям трусы их любовниц, завалявшиеся под матрацем супружеского ложа. — Вот мой рапорт командованию! С вами будут разбираться! Вас выведут на чистую воду!
— То есть, смешают с грязью, — подал смиренную реплику Серегин.
— Я не успокоюсь, пока вас не уволят из армии! Лишаю вас половины зарплаты за месяц! Все! Прочь!
И Серегин, весьма довольный столь краткой отповедью, хотя и неприятно озадаченный посулами начальства, вышел вон из командной палатки, бормоча под нос:
— Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона…
Пекло настырное полуденное солнце пустыни, гудели подъехавшие к воротам контрольно-пропускного пункта грузовики с пластиковыми бутылями питьевой воды, под тентом у входа в столовую сидели в ожидании построения солдаты с автоматами на коленях и судачили, веселясь и подпрыгивая, о какой-то свежей фривольной кинокомедии, присланной накануне из Штатов. Дымили соляркой самоходки, готовясь к утреннему рейду, и бороздили в нежно-голубом безоблачном пространстве истребители, скрещивая полосы своих турбинных выхлопов. Странно: из иллюминатора самолета эти остывающие пары с сажей отработанного керосина смотрелись рыжей неприглядной ватой, а с земли — белоснежными длинными росчерками, тянувшимися за горизонт.
