Николай Псурцев - Тотальное превосходство
— Я стала другой. Я стала видеть себя. Это важно. В зеркале теперь меня встречала совсем не похожая на меня прежнюю девочка. Не девочка даже. Девушка. Почти женщина. Уверенная и самостоятельная. И хорошенькая… Без боли и обиды в глазах. Вру… Все еще с обидой и все еще с болью в глазах. Но с меньшей все-таки болью и с меньшей, к счастью, обидой… Мать вдруг начала бояться меня. Я заметила это. Больше трех месяцев после того дня, как я решила измениться, она точно так же, как и последние десять лет, вынуждала меня заниматься с ней сексом, но потом… Но потом вдруг словно почувствовала — сначала, а после и увидела ясно, что я превращаюсь во что-то совершенно противоположное тому, кем была раньше… Я не отказывала матери, хотя и пришло уже то время, когда я могла бы ей отказать. Я не сопротивлялась матери, хотя за прошедшие месяцы я достаточно уже подготовилась для того, чтобы предъявить ей убедительное сопротивление… Она мать. Я дочь. Она начальник. Я подчиненный. Так сложилось. Так получилось. Такое положение закономерно. Оно отвечает правилам. Химия тела. Вековые инстинкты. Я знала, что могу, я ощущала, что готова, но что-то мешало мне, что-то меня останавливало. Понимала, наверное, подсознательно, что жизнь моя категорично изменится после того, как я сделаю первый шаг к подобному сопротивлению… Какая-то часть меня, может быть даже большая часть меня, требовала, чтобы все в моей жизни оставалось по-старому… Я теперь пахла иначе. Я слышала это сама. А лицо превратилось в чужое. В красивое, эротичное, но чужое. Не поправились губы, не уменьшился нос и не сделались крупнее глаза — лицо просто приобрело теперь выражение. На нем, на лице, нынче можно было вычитать силу, желание быть, решительность, усмешливость и любопытство… Без любопытства нет человека. Любопытство — это движение. Любопытство — это познание… Эта сука все-таки испугалась! Правда, правда… Она стала меня бояться… Я видела страх и недоумение в ее роскошных глазах. Я чувствовала, как стесняться начали меня в последнее время ее мягкие, быстрые руки. Мать теперь не отдавалась полностью удовольствию, она старательно и усиленно следила за мной. Она уставала теперь, дурочка… И вот подоспел-таки тот самый час, когда все наконец разрешилось… Я ей расколошматила нос — в сопливое, кровавое месиво, — и я ей рассекла еще на мгновения позже губы. Двумя быстрыми и жестокими ударами. Пришедшими ниоткуда. Непроизвольно и невольно случившимися. Но в результате оказавшимися вместе с тем органичными, то есть объявившимися вовремя, в тот самый миг, когда нужно, когда назрела в них явная необходимость… Она, сука, не посмела даже орать. Она только забулькала кровью и запердела в испуге. Хотела уползти, вздрагивая и попискивая, но я тогда хватила ее по позвоночнику пяткой, жаль не сломала, сил не хватило, убила бы гниду, убила бы, но жалко вдруг ее сделалось, ее упругая задница сразу обмякла и сморщилась, а на ногах нарисовались прожилки, синие и фиолетовые, она плакала, слезы с кровью красили грудь, я видела, я видела, зашла к ней с другой стороны, спереди, подняла ей голову за волосы, смотрела в глаза, долго, долго, долго, долго, долго, все, что могла из них высосала, все, что наметила, в них закачала, всю ненависть свою, всю свою боль, все свои страхи, всю оставшуюся свою неуклюжесть, я теперь хозяйкой своей матери стала, а она прислугой моей, ничтожной, безмолвной рабыней, восторгу моему не было в те минуты предела, восторг владеет мной даже теперь, он теперь, конечно, уменьшился, он превратился обыкновенно в привычку, но он есть, он есть, и он сейчас для меня даже более ценен, потому что он со мной постоянно, он не покидает меня ни на мгновение, это кайф, словно я глотаю без перерыва наркотики… Я ушла, конечно, из дома. Мне тесно там теперь было. Понимаешь, тесно? Я могла бы и дальше жить с матерью, и спокойно, и без всяких проблем, она теперь как собачка ручная была, но мне там было действительно тесно, тесно просто, и все. Я выросла уже из этого дома, хотя мне и исполнилось только шестнадцать…
— Работа — это тот же секс. Или даже работа сильнее, чем секс. Да, я уверен, она, работа, гораздо сильнее, чем секс. Оргазм длится долго, когда что-то получается. У меня получалось несколько раз. Я возбуждался так, как никогда до того не возбуждался от секса… Но я подозревал вместе с тем, что существуют ощущения и еще более тонкие, и еще более качественные, и еще более мощные, в конце концов, чем те, которые я уже успел испытать. Они возникают только тогда, когда создаешь что-то прежде никогда этому миру не ведомое, что-то обязательно новое, придуманное только тобой одним, имеющее огромное количество отличительных от всего ранее произведенного признаков… И я именно такое сочинил, по-моему, недавно. Только что совсем. Этим вечером. Этой ночью… Я захлебывался от наслаждения. Я забирал себе в те мгновения разом все удовольствия целого мира. Или Вселенной… Такие минуты или часы, такое время, дарят, дарит творящему еще лишние годы для жизни, я знаю, я знаю, много лет дарят, дарит, десятки, я убежден… Это счастье. Это то, ради чего единственно стоит жить… Я раньше, во всяком случае до ныне все еще длящейся ночи, хоть и со страхами, хоть и с сомнениями, и со стеснением неясным, и не должным смущением, но предлагал все-таки людям, обычным любителям, критикам, журналистам, искусствоведам, свои работы увидеть — оценить, отвергнуть, принять, но вот после того, как написал работы сегодняшние, сейночные, вчерашне вечерние, я отдавать их на обозрение людям, наверное, уже себе не позволю, не стану, не соберусь, и, более того, я ищу сейчас всякие способы, чтобы куда-нибудь их подальше припрятать, укрыть, поглубже и понадежней, припрятать их так, чтобы самому их больше уже никогда не найти, укрыть… Нет, я ни за что не хочу те картины убить. Они, без всякого сомнения, обязаны жить. И я сам должен твердо знать, что с ними никогда и ничего не случится. Но их тем не менее не должны видеть ни зрители и ни сам автор. Я столько удовольствия, неземного, волшебного, получил, когда писал те картины, что ни за что теперь и никогда уже не захочу испортить воспоминания об этом великом удовольствии, об этом непревзойденном еще пока наслаждении унылым наблюдением за насмешливыми, брезгливыми, пренебрежительными, а то и попросту равнодушными лицами тех самых, разглядывающих эти мои бесценные картины людей, то есть лицами обычных зрителей, критиков, искусствоведов и журналистов… Не хочу…
— Я себе нравилась теперь. Я смотрела на себя с удовольствием. Не пугалась, как какие-то месяцы еще назад, своего отражения, а, наоборот, издеваясь над прошлым, ласкала отражение, разговаривала с ним, сюсюкалась, шушукалась, целовала часто зеркальную поверхность, и не без истомы и не без возбуждения, гладила ее, терлась о нее сосками, лобком — невольно, неосознанно раскачивая в себе чувственность, училась опосредованно и подспудно настраиваться на наслаждение, удовлетворяться даже малым, находить приятное и в не самом приятном — на первый, на непосвященный взгляд в не самом приятном… Отец снимал мне квартиру. Когда я уходила, вопросов не задавал. Все знал, наверное, и все понимал. Он милый. Но слабый. Он не хороший. Он милый. Просто милый, и все. Дело в том, что хороший человек слабым не бывает. Все хорошие люди — это сильные люди… Так мне кажется. А все слабые люди — это скверные люди. Это никчемные люди… Так мне кажется… В институте я поняла, что мужчинам я нравлюсь почти всем поголовно. Я поступила на истфак поздно, когда мне исполнилось уже девятнадцать… А до этого времени я совершенствовалась. Я так вошла уже в ритм, мне так полюбилось уже это занятие!.. Я работала с телом, я много читала, и я наблюдала за сексапильными женщинами, и в жизни, и на экране… И я в довершение всего еще ни с кем не спала — сознательно сдерживала себя, терпела, хотела выстрадать, выносить первый секс… Первый с мужчиной… Мастурбировала, конечно. Иногда разглядывая порнографические картинки… Даже тогда, когда и не очень-то хотела кончать, заводила себя, заставляла себя, вынуждала себя, понукала себя, орала, визжала, извивалась перед зеркалом, потела, не удерживала слюну, забываясь, задыхаясь… Но чаще, но чаще мастурбировала, разглядывая мужчин в бинокль на улице. Случалось, попадались мужчины достойные, но в основном, к сожалению, я видела обыкновенное мясо… Я могла кончить теперь даже от одной мысли о сексе, от двух мыслей, от трех, от пяти, но не более, нет, нет, поверь мне, не более… Я могла кончить теперь также и от простого, легкого прикосновения сильного, обаятельного, отлично пахнущего и не обязательно даже красивого мужчины. Так происходило уже несколько раз. В каких-то ресторанах, всяческих клубах, в театре, в автомобилях. Я даже не дотрагивалась до себя в те моменты, но у меня между тем все получалось… К девятнадцати годам секс сочился из меня бурным потоком. Сокурсники, однокашники, мальчики, юноши и преподаватели, мужчины, старики и женщины тоже — все, все пялились на меня, как на чудо, без стеснения, не в состоянии руководить собой, изумленно разваливая рты и по-детски перекатывая от одной щеки к другой безвольные языки… На втором курсе я перешла все-таки от теории к практике. Решительно и быстро. Я выбрала партнера и приступила с его помощью к делу. Мужчину я отыскала себе отменного: высокого, темноволосого, ловкого, усмешливого, крепкого — пятикурсника, любимца всех факультетских девочек. И не факультетских девочек тоже. Но секс случился обычный. Парень в отличие от меня многого не знал и ничего за редким исключением не умел… Почти все мужчины в России такие — это я уже выяснила позже… После сложного обучения мой первый партнер все-таки начал доставлять мне некоторое удовольствие. Но только некоторое, к сожалению… Следующим партнером моим явился журналист, комментатор с телевидения, решительный, злой, ироничный, спортивный, с гармоничным, симметричным лицом. Занимался со мной любовью отдохновенно и с энтузиазмом. Но тем не менее не особо умело… Обучение его длилось недолго. Ровно через полтора месяца он начал понимать меня с полувздоха. Было хорошо. Было очень, очень, очень, очень хорошо. Но чего-то вместе с тем все-таки не хватало… Очередного своего партнера, профессионального яхтсмена и серфингиста, красавца, просто красавца, я подвела к настоящему только через три месяца. Я кончала к тому времени благодаря этому славному парню уже чуть ли не ежеминутно… Но все равно, все равно что-то, мне кажется, я упускала… Я трахалась потом и с тремя, и с четырьмя, и с пятью партнерами одновременно. Пусто. Глупо. Хотя и приятно. Я занималась любовью после и с мальчишками и стариками, с уродами и инвалидами, с грязными и стерильно очищенными — для любопытства, для поиска новых форм совершенствования… И я совершенствовалась, да. Я нынче могла с полной ответственностью заявить о себе как о Мастере. Но чего-то мне в моей жизни все равно не хватало… У меня были деньги, квартиры, машины… Партнеры мои безропотно меня содержали. Еще бы — с таким сексом, они, дурачки, не сталкивались никогда… Мне тридцать лет. Я не люблю моря, и я не люблю снега. В городе, в котором я живу, я чувствую себя очень тоскливо. Летом мне досаждают мухи, а осенью я плачу, когда вижу желтые листья. В общественных туалетах воняет. Люди не смотрят на себя в зеркала. Им не хочется любить себя, и им не хочется любить всех остальных. Почему в этом городе так мало красивых людей? Почему вообще в этом мире так мало красивых людей? Когда смотришь на красивого человека, то в тот самый момент точно осознаешь, что ты не зря появилась на свет… Я никогда не требовала от мужчин денег. Они всегда давали мне деньги сами. Они не то чтобы даже обыкновенно и банально предлагали мне эти деньги — бесстрастно, безрадостно и равнодушно — нет, не так, они, сукины дети, просто-таки запихивали, засовывали в меня эти деньги, как еще ровно за мгновения до этого запихивали и засовывали в меня свои члены. Именно этим, наверное, я на сей день и отличаюсь от проститутки-профессионалки. Ха, ха, ха, мне смешно… Конечно же, и не только этим я отличаюсь от будничной проститутки. Я работаю не за награду. Я работаю для того, чтобы с каждым днем и с каждым часом становиться все лучше и лучше — красивее, обаятельнее, сексапильней. Обильный секс всего лишь издержка моего неутомимого и качественного развития… Мною восхищаются. Передо мной преклоняются. Таких мало, как я. Таких на весь город скорее всего единицы. Но отчего же мне, мать твою, так тоскливо-то, на х…? Было тоскливо. Еще, может быть, даже час назад было тоскливо… Но сейчас почему-то тоска моя немного смягчилась. Почему? Тоска попятилась, мне кажется, именно в тот самый миг, когда я увидела, как ты в коридоре танцуешь на тараканах… Я никогда никого не любила. И меня, я думаю, никто никогда не любил…
