Олег Маловичко - Тиски
Хватает одной спортивной сумки, чтобы собрать предыдущие двадцать четыре года моей жизни. Они уместились. Еще и место остается.
Я бросаю машину на обочине загородной дороги и ухожу в лес. Полчаса мне хватает, чтобы отрыть тайник с припрятанными в нем десяткой баксов, поддельным паспортом и стволом. Тайник я завел по настоянию Вернера. Ствол и паспорт решаю оставить здесь.
До начала новой жизни остается семнадцать часов.
Я бросаю машину на вокзальной стоянке и оставляю ключ в замке зажигания. Вот повезет кому-то. От этой мысли мне становится смешно.
Я выхожу из машины, перебрасываю через плечо сумку, закуриваю и шагаю навстречу новой жизни. На первое время денег хватит, а дальше я начну работать и рвать на шее жилы, чтобы обеспечить Машке нормальную жизнь. Мы будем просыпаться вместе и любить друг друга. Как раньше. И больше не будет тайн и недомолвок.
Я вхожу в здание вокзала и, сориентировавшись по указателям, направляюсь к выходу на перрон. Останавливаюсь у киоска, чтобы купить жвачку – Машке нравится двойная мята.
Радость распирает меня, и я даже кокетничаю с молодой девчонкой, продавщицей всякой дорожной мелочи.
– Сейчас, сейчас! – ору я в трубку на Машин звонок, и бегу к выходу, и уже вижу Машин силуэт у поезда, как вдруг чьи-то пальцы смыкаются у меня на локте.
– Денис, ты дурачок, что ли?
– Как… как вы меня нашли?
– Да какая тебе разница, как я тебя нашел? – Дудайтис крутит в руках кривую сигарету и с тоской смотрит на запрещающий курение знак. – Поставил службу за тобой, как… Давай отойдем, нечего маячить здесь под ногами.
Мы стоим у столика кафетерия в углу, перед самым выходом. Это едва ли не единственное на всем вокзале место, где можно курить. Чем Дудайтис и пользуется. Видимо, он ждал меня давно, потому что успел соскучиться по табаку: первую сигарету выкуривает жадно, в несколько длинных затяжек, и только на второй успокаивается.
– Ты понимаешь, что никуда вы не уедете? Вас Вернер в купе порежет, как свиней.
– Он не узнает…
– Как не узнает, Денис? Как не узнает, если я ему сейчас, прямо отсюда, позвоню и все скажу! Вот, мальчик Денис, к тебе засланный, сестру твою трахнувший по моему заданию, вот он в Москву сейчас удирает. Ты понимаешь, что он с тобой сделает?
– Отпустите меня!
– Да я тебя не держу, чего ты орешь? Иди, если хочешь.
Я стою. Ноги словно приросли к грязному линолеуму кафетерия. К нам подходит делегат от группки вокзальных алкашей и, прокашлявшись, просит помочь поправиться. Дудайтис коротко мотает мне головой – дай, и я послушно лезу в карман за бумажником.
– Я одного не могу понять, Денис, – шепотом продолжает майор, когда алкаш отходит. – Ну, ладно, хочешь ты потеряться, свалить, у всех бывает. Но она-то при чем здесь? Ты понимаешь, что ты ей приговор подписываешь? Ты труп, Денис, даже если Вернер тебя не найдет. Тебе теперь всю жизнь скрываться придется – от него, от меня. А это знаешь, что такое? Это поддельные документы, жизнь по съемным квартирам, ни детей не заведешь, ни семьи. Она же баба твоя, что ж ты жизнью ее не дорожишь, что ты ее подставляешь и в говно тянешь вместе с собой? Не могу, не могу понять! Объясни мне, пожалуйста!
– Я люблю ее.
– Так вот если ты ее любишь, Денис, ты имя ее забудешь. Потому что ты со всех сторон в говне, мальчик. И рядом с тобой воняет. Вернер воняет, я воняю. А она из другого мира. Даже если не убьют вас, ты все равно ей всю жизнь испохабишь. Она это через пару лет поймет и все равно от тебя уйдет. А не уйдет – в тебя вгрызется и мстить будет, и тогда – лучше бы ушла. Вы лет через пять в озлобленных уродов превратитесь, поверь мне, я такие семьи видел! Будь ты мужиком, отпусти ее!
Ничто не мешает мне пройти мимо майора. Я уверен, что он не будет меня преследовать. Да и Вернеру скорее всего не позвонит – у них не те отношения.
Равнодушный голос справочной сообщает, что до отправления моего поезда осталось пять минут. Надрывается мобильный. Дудайтис с преувеличенным безразличием изучает листок с меню.
Я подношу трубку к уху и говорю севшим от трусости слабым голосом:
– Я никуда не еду, богатая девочка. Живи сама как хочешь.
Теперь я понимаю, что потерял ее навсегда. И чувство ужасающей потери проходит наждаком по нервам. Но где-то в глубине души, глубоко настолько, что самому себе страшно порой признаться в том, что ты там видишь, я замечаю мелькнувшую мимолетно тень облегчения.
Маша садится в поезд, и он трогается. По привычке я выбираю трек, наиболее соответствующий настроению момента. Пусть это будет pac с «Don’t you trust me».
– Тебе харчо или суп-лапшу? – спрашивает Дудайтис. – Возьми харчо, они здесь хорошо готовят.
Когда вечером я прихожу в клуб, у меня приподнятое настроение. Приподнятое настолько, что я собственноручно пизжу случайно забредшего в клуб безумного колхозника, вздумавшего торговать здесь травой.
Потом устраиваю тягучий, жесткий нон-стоп-сет, чего не делал уже давно, и довожу толпу до экстатического состояния. Я выплескиваю в них всю мою усталость, весь мой страх.
Вернувшись домой, записываю на автоответчик короткое «Идите все на хуй» и падаю в кровать.
Долго реву в подушку. Отревевшись, долго смеюсь.
Ситуация упростилась. Стало легче.
ПУЛЯ
Бабок много. Реально много. Для Крота это проблема. Он уверяет, что, чем больше у тебя бабок, тем беднее ты становишься. Увеличивается количество соблазнов, растут амбиции, и ты все равно остаешься бедным мысленно – ты точно так же не можешь позволить себе вещи уровнем выше.
Не в моем случае.
Я не поддаюсь соблазнам. Я ответственен за Симку и родителей.
Мы с Симкой никогда не возвращаемся к разговору о том, что будет дальше, но вопрос этот постоянно висит в воздухе, мы чувствуем его присутствие. Что будет дальше? Я ничего не говорил Симке о своем решении. Пока незачем.
В четверг я отпрашиваюсь у Дэна, и мы втроем – матушка, Симка и я отвозим батю в клинику детоксикации. Трехнедельное лечение плюс чистка организма обойдется нам в пять косарей, но это тот случай, когда нельзя экономить.
На прошлой неделе, в среду, мать позвонила мне среди ночи и тонким, срывающимся голосом попросила поскорее приехать. Симка не отпустила меня одного, и через двадцать минут мы уже подъезжали к пятакам.
У подъезда дома стояла «скорая». Мать была не в себе, с врачом говорил я.
Ему нельзя пить. В общем, никому нельзя, но ему вдвойне. Втройне, если хотите. В этот раз мы его откачали, но в следующий – или через один – этого может и не случиться.
Он часто пьет? – Врач курил и равнодушно смотрел на меня.
Дважды в неделю, ответил я.
Давно?
Сколько себя помню. Лет двадцать.
Постарайтесь вспомнить, продолжал врач, за эти двадцать лет – много было случаев, чтобы он просто выпил, а не упал лицом в пол?
Один раз, честно признался я.
Он довел себя, понимаете? Каждой пьянкой он забивает еще один гвоздь в крышку гроба. А вы делаете вид, что вас это не касается. Если вы не вмешаетесь – не завтра, не через неделю, а сейчас – он умрет. В любую минуту.
В клинике мне повторяют примерно то же самое. Единственный способ спасти таких, как батя, – посадить в клетку и полностью изолировать от мира. Потому что иначе они не удержатся и снова выпьют. Они уже на другой планете. Там действуют другие законы. Я бы на вашем месте, говорит врачиха из клиники, будь у меня деньги, увезла бы его. В совершенно другую среду, где меньше соблазнов. Где окружение не подталкивает к выпивке. Продержала бы его всухую хотя бы полгода, чтобы он проникся новыми ценностями. Дала бы ему понянчить внука.
У него нет внука, бросаю я. Ну так сделайте, подсказывает врачиха.
Все совпадает. Выйдя из клиники, я решаю активизировать свою подпольную деятельность.
Все очень просто. Надо постараться посмотреть чуть дальше. На всех работах существуют профессиональный риск и профессиональные же болезни. Авиадиспетчеры спиваются и страдают головными болями, учителя сходят с ума, а наркодилеры гибнут или садятся в тюрьму, а потом выходят, возвращаются в бизнес и опять-таки гибнут или возвращаются на нары и гибнут там. Tertium non datur, как было написано в одной из книжек, которые я читал раньше.
Исключений единицы – это те, кто отсидел километровый срок в тюрьме и вышел оттуда ссущейся под себя развалиной, непригодной к профессии. Есть еще вариант Фрола. Он был правой рукой Гриши Стеклопакета, легендарного пацана из центра, чье имя гремело лет семь назад. В одну из августовских ночей девяносто девятого, в то время, когда шла война за передел города, в дом, где сидел Гриша Стеклопакет и его банда, залетел снаряд гранатомета. Туда ворвались громилы в лыжных масках с прорезями для глаз и укороченными «калашами» в руках. До сих пор неизвестно, кто это был – нанятая конкурентами банда заезжих абреков или переодетые менты. Они методично перестреляли всех оставшихся после взрыва в живых. В Гришу Стеклопакета, об этом писали потом в газете, выпустили сто двенадцать пуль. Всех остальных добили выстрелами в голову. Включая Фрола. Но ему повезло, если в такой ситуации допустимо говорить о везении. Пуля, пробив стенку черепа, прошла изнутри по кости, по касательной, и вышла с другой стороны. У расстрельной команды, таким образом, были все основания полагать, что Фрол мертв, – ему пустили пулю в голову! Но Фрол выжил. После этого происшествия он вполне бы мог стать легендой криминального мира – если бы не сошел с ума.
