Киоко Мори - Одинокая птица
За всю неделю, прошедшую после того, как меня уличили в обмане, она сказала мне слов двадцать типа «Обед готов», «Закрой дверь», «Я пошла спать», «Тебя к телефону». Каждый вечер мы ужинаем в полном молчании. Слышатся только стук палочек и позвякивание ложек. Вчера вечером, убирая за собой посуду со стола, я намеренно допустила кое-какие погрешности. Поставила стакан на грязную тарелку, выкинула картофельную шелуху в раковину, а не в корзину для мусора. Кстати, бабушка считает, что картошку надо есть вместе с шелухой: там много витаминов. Однако она не приставала ко мне с замечаниями, лишь одарила взглядом таким ледяным, что мне больше не захотелось проводить подобные эксперименты. Нельзя доводить ее до белого каления — пусть лучше молчит как рыба.
С отцом мы практически не виделись. В воскресенье вечером, когда я вернулась после встречи с Тору, он уже уехал в Хиросиму, а затем появился в доме лишь однажды, в среду поздно вечером. Я как раз была внизу, готовила себе чай. Отец сухо спросил меня, как дела. Я ответила, что прекрасно, и, взяв чашку, собралась уйти к себе в комнату. Он говорил о какой-то ерунде: о давке в поезде, о надоевшем ливне, хотя сезон дождей еще не начался. Не понятно было, к кому же он обращался: ко мне, к бабушке или к нам обеим. Напоследок он сообщил, что сломал зонт и купит новый. Затем удалился в свой кабинет, и больше я его не видела: на следующий день он прямо с работы отправился в Хиросиму. К нашему спору он не возвращался. Не спросил о моем намерении провести лето у матери и ничего не сказал о своих ответных действиях.
В свое время я сердилась на мать за то, что она делала хорошую мину при плохой игре, притворяясь, что в нашей семье все гладко. Но мать, по крайней мере, не играла в молчанку. Наоборот — слишком много разговаривала. Когда кто-нибудь из нас говорил или совершал какие-то глупости, мать терпеливо, находя нужные и добрые слова, мягко поправляла. Она искренне хотела, чтобы мы казались лучше, чем есть на самом деле. У меня была масса возможностей поспорить с ней, но я лишь молчаливо осуждала ее за наигранную веселость. А с отцом и бабушкой сейчас толком не поговоришь. Остается лишь сидеть да гадать, что у них на уме.
Они ведут себя, как мы с Кейко, когда учились в начальной школе. В очередной раз поссорившись, мы делали вид, что не замечаем друг друга. Однажды Кейко шла из школы на большом расстоянии от меня. Я подождала ее и пристала с расспросами, выясняя, почему она разозлилась. Но она притворилась, будто не слышит меня, словно мой голос звучал тише, чем легкий шум ветра. Не выдержав, я расплакалась, прося у нее прощения, но так и не поняла своей вины. Вот и отец с бабушкой действуют в той же манере — выжидают момент, когда я почувствую такое одиночество, что соглашусь на все. Только вот ждать им придется до конца жизни. Я уже взрослая и не клюну на эту удочку.
Ну что же, пора идти. Поставив на стол пустой стакан, я потягиваюсь, чтобы стряхнуть остатки сна. В это время дверь на кухню открывается и входит бабушка в своем грязно-коричневом кимоно. Включает плиту, хватает мой стакан и начинает его мыть.
Я сама собиралась его вымыть, — но бабушка — ноль внимания. Моет стакан горячей водой с мылом и скребет его так, словно апельсиновый сок или, может, я — носитель неведомой инфекции.
— Я еду к матери, — заявляю я. В ответ — молчание. — Меня отвезет на машине доктор Мидзутани. Мы договорились встретиться около ее клиники.
Я уже встала, когда бабушка коротко бросила:
— Подожди.
Я начала злиться. Неужели для разговора нужно было выбрать именно такой момент? Ведь у нее целая неделя была в запасе. Сейчас почти пять, а мне надо встретиться с доктором в четверть шестого.
Бабушка молча открывает холодильник, осматривает его и достает два яйца, сваренных мною вчера вечером для птенцов. Раз в неделю я кормлю их рублеными вареными яйцами, смешанными с йогуртом: птичкам для роста необходим белок. Бабушка — все так же молча — чистит яйца. Скорлупа ссыпается в пустую миску с характерным звуком — так отлетает со стены старая краска. Взяв другую миску, бабушка разминает в ней яйца толкушкой, добавляет майонез и ищет соль. Понятно: она готовит мне ленч в дорогу. Так и хочется сказать, что ее ленч мне не нужен. У бабушки напряженное лицо, нижняя губа выпячена, в уголках рта — складки. Но привычного ледяного взгляда нет. Салат из яиц получился бледно-золотистый — примерно такого же цвета, как угощение для птенцов. Я вспомнила про травяной чай и бульон, которые готовила мне бабушка тогда в Токио, во время болезни. Вспомнились и слова матери о том, что бабушка Шимидзу по натуре очень добрая. Просто она, мол, из другого поколения, и раньше было принято держать тех, кого любишь, в строгости. Я думаю, что есть лучший способ выказать свою любовь и доброту — мне нужны извинения, а не сандвичи. Но извинений не последует. Приготовив сандвич, бабушка завернула его в вощеную бумагу и положила в бумажный пакет, добавив яблоко и банку содовой. Затем поставила пакет на стол перед моим носом.
Хоть бы сказала что-нибудь! Например: «Счастливого пути», «Передай привет маме» или «Очень любезно со стороны доктора Мидзутани подбросить тебя». Кстати, она и сухой паек приготовила в расчете только на меня, словно забыв о моей новой подруге. Ну что же, горбатого могила исправит. Чтобы творить добро, ей надо для начала переродиться в какую-нибудь добрую фею из волшебной сказки. Даже когда мать старалась быть с нею приветливой, она вынуждена была признать, что бабушка Шимидзу просто не ведает, как на это реагировать. Взяв пакет с продуктами, я подумала: а не швырнуть ли его об стену? Яблоко расквасится, банка с содовой взорвется. Нет уж, обойдусь без скандалов.
— Большое спасибо, — я постаралась, чтобы в голосе не чувствовалось раздражения. — Вернусь вечером, не очень поздно.
Бабушка опять промолчала — только нахмурилась.
Пожалуйста, не беспокойся, — с этими словами я повернулась и вышла.
Пока доктор Мидзутани заканчивала сборы, я, светя себе под ноги фонариком, вышла во двор и направилась к клеткам, чтобы сменить воду в блюдцах и положить новый корм. Все птицы еще спят. Воробьи примостились рядышком друг с другом на самой высокой ветке. Дубонос устроился в одиночку пониже, а соловей облюбовал деревяшку, торчащую над дверью клетки. Все они уже прекрасно летают и самостоятельно едят. Готовы к взрослой жизни на свободе. Мы с доктором Мидзутани слушаем прогнозы синоптиков и ждем первого теплого дня, без дождя и сильного ветра. Такой день выдастся, наверное, на следующей неделе.
Выйдя из клетки, я положила в блюдце для вороны несколько кусочков мяса и ягоды. Сама она спит на одном из кленов. Она уже летает поблизости вместе с сородичами, но иногда отгоняет их от своего блюдца. С каждой неделей мы даем ей все меньше корма, а на следующей, как считает доктор Мидзутани, вообще перестанем ее кормить. Доктор разбрасывает по двору еду для всех окрестных птиц: семена, ягоды, зерно. Если ворона желает столоваться у нас — пожалуйста. Только без персональной кормушки. Сейчас она гораздо лучше выглядит. Через месяц ее хвост окончательно отрастет, и она не будет отличаться от других ворон.
Я вернулась в лечебницу. Доктор Мидзутани укладывала в сумку-холодильник продукты: хлеб, сыр, абрикосы, ягоды, банки с соком.
— Меняю свой сандвич на абрикос, — пошутила я. — Бабушка приготовила мне его, хотя всю неделю не разговаривала со мной.
Доктор удивленно приподняла брови:
— Может, ваша бабушка вступила в монашеский орден траппистов?
Я рассмеялась, вспомнив монахов, собиравшихся на холме у моей бывшей школы. Мать обычно покупала у них масляное печенье, которое они сами пекли. Эти монахи дали обет молчания. В начальной школе я принимала их за вампиров — наверное, из-за черного одеяния. Так и казалось, что они спят в гробах, а по ночам превращаются в летучих мышей. Тогда я не понимала, что молчать всю жизнь еще труднее, чем спать в гробу или обернуться летучей мышью.
— Возьмите термос, если вам не трудно, — попросила доктор.
Мы загрузили все в машину. На сером небе показалась слабая оранжевая полоска — первые лучи рассвета. На восточном горизонте проступили четкие силуэты деревьев. Когда машина выехала на шоссе, я вспомнила, как в первом и втором классах мы на целый день отправлялись на природу. Мать вставала до рассвета, чтобы приготовить мне ленч, и мы шли с ней на школьный двор, где учеников уже поджидал автобус. Мы почему-то всегда оказывались последними.
Мать стояла около автобуса с другими женщинами. Все они старались казаться веселыми, но улыбки у них получались испуганные. Автобус трогался, они махали нам на прощанье, как будто предстояла долгая разлука. Смешно сказать — часов на десять, максимум на двенадцать. Но тогда это воспринималось точно целое событие. А сейчас мы не виделись четыре месяца, и мать даже не может представить себе, что я еду к ней.
