Ференц Шанта - Пятая печать
— Да, говорил!
— Так вот… в одно из партийных помещений брошена бомба — как раз это, на мой взгляд, пустяки! Разбрасывают листовки, черкают на стенах — пустяки! Стреляют по нашим братьям — пустяки! Мы хватаем замешанных, для порядка вешаем или стреляем в затылок — и это пустяки! Пустяки, пустяки и еще раз пустяки… Ну что из того, дружок, если нам придется немного повозиться с теми, кто швыряет бомбы, разбрасывает листовки или устраивает пальбу? Ведь их мы уничтожим как положено и в установленном порядке! Они умрут, дружок! С ними рано или поздно будет покончено! Из них выйдут прелестные трупы! Однако в стране они составляют незначительное меньшинство. Сколько? Тысячу, десять тысяч, двадцать тысяч?.. А как быть с остальными? Кто не стреляет, не бросает бомб и листовок? Как быть с ними?
Он поднял вверх палец:
— Эти остаются тут — они живут, дышат, — ими нам и придется заниматься! Они — на нашей шее, и именно они — наше настоящее дело. Мы живем в эпоху масс, господин учитель, в эпоху мерзких толп, и эти толпы никогда прежде не создавали о себе и своей роли таких иллюзий, как в наше время! Мне претит это мерзкое самомнение, которое в нашем веке позволяет себе толпа! Забастовки, демонстрации… где мы живем? Повсюду толпы… массы…
Он снова заходил по комнате:
— Ну, а этих четверых людишек мы, разумеется, не расстреляем! Иначе зачем мы их привезли? — спросили вы, если не ошибаюсь. Зачем было вызывать машину, поднимать на ноги шофера, партийных активистов, руководителя группы? Очень просто: затем, чтоб этот ваш Мацак, или как его там, расквасил им нос, потоптал ногами, повывихивал руки, дал пинка между ног, а вы могли бы невозмутимо объяснить им, что их жены проститутки, хотя нет сомнения — все они честные и добропорядочные матери семейства. Еще затем, чтобы эти четверо усвоили — у вас есть право заявлять подобные вещи и вообще говорить все, что вздумается; право сворачивать носы, дробить зубы, отбивать почки, обзывать их ворами, а также, разумеется, право заходить, когда вам вздумается, в кабак, а то и в их дома, когда вздумается — хватать их, уводить и кровавить морды! Вот, господин учитель, ради чего вы прибегаете к побоям! Ради того, чтоб внушить: им не дозволено ничего, а вам — все! Вот поэтому вы их не убьете, а преспокойно, всех до одного, отпустите домой! Делать мертвецов легко, однако делать таких мертвецов, которые едят, пьют, работают и в то же время умеют держать язык за зубами, как настоящий, доподлинный мертвец, — это куда как труднее! Вам нужны не добропорядочные покойники, а живые люди, но столь же покорные и немые, как трупы! Иначе говоря, к побоям вы прибегаете из педагогических соображений, а не потому, что… — оставьте это газетам и ораторам. Конечно, скажете вы, тогда почему бы не тащить с улицы кого попало и не избивать поочередно всех подряд, независимо от того, натворили они что или нет! Но это значит, вы опять-таки не знаете жизненной философии этих людей! Знаете ли вы, как они поступают, что думают о жизни и о самих себе?
Он поднял голову, устремил глаза на потолок и, словно повторяя затверженный урок, заговорил:
— Мы маленькие люди, мы никто и ничто! Мы никак не вмешиваемся в дела мира! Быть может, мы — это их любимое выражение — лишь мушиное дерьмо на столе жизни! Единственное наше право — держать язык за зубами! Тс-с! Высокопоставленные лица делают с нами, что хотят. Мы целиком в их власти! Если нам что и позволено, так лишь втянуть голову в плечи, пусть история идет себе над нашими головами, а мы потихоньку останемся в стороне! И так далее… И тому подобное… Ну так вот! Ваша задача в том и состоит — доказать им, что это действительно так!
Он снова подошел и остановился перед блондином:
— Надеюсь, мы понимаем друг друга? Говоря с ними, вы должны только констатировать: да, все именно так, как вы думаете! Разумеется, они будут этим удивлены, ведь они думали не совсем так! Как же не так! — скажете вы, вы очень правильно мыслили, а чтоб вы об этом не забывали, я и отобью вам почки, переломаю руки и все такое прочее… И разумеется, вы их не убьете, а отпустите домой, пусть разнесут по всем концам города — в Андялфёлде и Кишпеште, в Пеште и Буде, — что все именно так, как им представлялось: они — мушиное дерьмо на столе мира, и ничего больше! Другими словами: вам нужны не эмоции с розовой водой, а педагогика!
Он вынул из внутреннего кармана носовой платок и мелкими, легкими движениями осушил губы. Взглянул на блондина:
— Что касается этих четверых… теперь, я думаю, вы уже согласитесь со мной и отпустите их домой? Нужно только сказать этому Мацаку или как бишь его, чтоб не миндальничал с ними, а взял в работу поосновательнее. Все, чем вы тут только что занимались, годится разве что для детского сада, а не для нас… И дождитесь утра, пусть пройдут по улицам и всем встречным выплачут свое горе!
— Слушаюсь! — ответил блондин. — В каком часу их выпустить?
— А я знаю? Когда рассветет… Но предварительно сообщите мне!
— Вы хотите с этими людьми побеседовать? — спросил блондин.
Штатский кивнул:
— Вы хорошо меня поняли? Все усвоили из того, что я сказал?
— Мне кажется, да!
— Совершенно уверены?
— Думаю, да! Я считаю, что…
Тут он расхохотался:
— Я рад, что попал под ваше начало! Кёсег, как я теперь вижу, все-таки только Кёсег!
Штатский махнул рукой:
— Лучше подумайте о том, все ли вы приняли в расчет?
— С этими четырьмя?
— Да! Поразмышляйте… Продумайте дальше ту логику, которую я тут развивал! Нет ли каких пробелов? Сделан ли конечный вывод?
Блондин пожал плечами:
— Не знаю, что вы имеете в виду…
— Очень жаль! Тогда, пожалуйста, проследите за моей мыслью! Конечно, они нас боятся — и это хорошо. К тому же ненавидят, что еще лучше, по крайней мере еще больше будут бояться! Какими они Кажутся сами себе? Этот столяр попросил у вас прощения? Высказал что-нибудь вроде сожаления — больше, мол, не буду? Попросил прощения, обещал впредь быть паинькой? Слышали вы от него что-нибудь в этом роде?
— Нет… не слышал, — заколебался блондин.
— Вот и я не слышал.
Штатский обошел комнату. Посмотрел на часы, потом подошел к письменному столу и оперся о него, подавшись всем телом вперед:
— Я тоже не слышал! И не знаю, услышим ли мы что-нибудь в таком духе от остальных — книготорговца, часовщика и того, другого?
Он наклонил голову. При электрическом свете в волосах кое-где блеснуло серебро.
— Никогда не забывайте о том, что люди способны уважать себя лишь в той мере, в какой им удается сохранить порядочность, как они ее понимают. Думаю, не ошибусь, если скажу, что эти люди не потеряли самоуважения… Они не просят прощения, дружок! У них еще сохранилось чувство собственного достоинства… Вы знаете что-либо опаснее этого?
— Я думаю, — сказал блондин, — они просто будут рады выйти отсюда…
— Разумеется… И только?
— Думаю, да! Вы ведь говорили об их философии! Жена… дом… картишки, стакан шипучки и покой! Все это они получат обратно! — Только и всего?
— В этом смысле — да!
— И вы думаете, ради этого они пошли бы на что угодно?
— Не знаю… Возможно!
— Допустим, вы пообещали Им целое состояние, если они совершат подлость и об этой подлости никто не будет знать, — как вы думаете, они предпочтут это состояние?
Блондин задумался:
— Я не уверен!
— А я уверен! — сказал штатский. — Они выберут состояние, лишь бы мир ничего не знал об этой подлости, не знал о заплаченной цене! Картишки, шипучка, честная, порядочная жена?! Чего им еще?! А если узнать поточнее? Если заглянуть им в душу?
— Все равно — они просто обрадуются, что можно пойти домой, что все это кончилось…
— Ошибаетесь! Они будут еще уважать себя за то, что подняли кулаки, когда Мацак набросился на них или когда вы назвали их жен потаскухами. Это вас не раздражает?
Он выпрямился и снова обошел комнату.
— Бунтовать, протестовать, возражать, вообще быть против… На это способен лишь тот, кто уважает себя! Я бы сказал — тот, кто уверен в себе самом! Или так: кто может положиться на себя! Что отсюда следует? Выпустить людей, которые нас ненавидят, боятся да еще и уважают себя? Могут в случае чего на себя рассчитывать? Вы допустили бы такую ошибку? Пока у них остается хотя бы намек на чувство собственного достоинства, пока теплится хоть искорка самоуважения — одного страха, одной боязни мало. И все ваши попытки вколотить этот страх им в сердце, в душу, в кости и… в мозговые извилины останутся тщетными!
Взглянув на блондина, он улыбнулся:
— Нужно исходить из того, что человек ужасно любит свою жалкую жизнь. Если он на многое способен ради богатства, то на что он пойдет ради спасения жизни?! Человек слабое и, собственно говоря, гнусное существо! Жалкое отродье! Вы сами-то любите людей? Примите мои соболезнования… Гитлер, возможно, не знает, какую великую высказал мысль, призывая молодежь уподобиться диким зверям! Это отнюдь не случайная фраза. Это философия! Слава ему, и снимем перед ним шляпы!
