Мишель Турнье - Лесной царь
Таким образом, первым посланцем восточ-нопрусского зверья оказалось полусказочное существо, словно вышедшее из бескрайних доисторических лесов. Тиффож всю ночь не мог заснуть, так как посещение лося укрепило его странную убежденность в древности своего происхождения, чувство, что словно бы его корень пророс в глубь времен.
С той ночи Тиффож, отправляясь в свою Канаду, не забывал захватить несколько клубеньков брюквы для лося. Как-то раз лось навестил избушку позже, чем обычно, уже на заре, и Тиффож сумел получше разглядеть зверя. Его облик казался одновременно и величественным, и жалким: лось был метров двух от копыт до горба, венчавшего его короткую шею, с огромной ушастой головой, могучими ветвистыми рогами, костлявым задом, опирающимся на пару ножек, тощих и словно недоразвитых. Зверь ощипывал кустики черники; чтобы дотянуться до них, ему пришлось нелепо растопырить передние ноги. Не переставая жевать, лось поднял свою гигантскую голову, и тут Тиффож заметил, что его маленькие глазки затянуты бельмами. Канадский лось оказался слепым. Вот, оказывается, чем объяснялось и попрошайничество, и неуклюжесть, и сомнамбулическая замедленность движений. Сам отчаянно близорукий, Тиффож сразу ощутил свое родство с этим угрюмым великаном.
Как-то раз Тиффож проснулся от жуткого холода. Сквозь заиндевевшее окно в избушку проникал непривычно резкий свет. Чтобы открыть дверь, ему пришлось приложить некоторое усилие. А распахнув ее, он тотчас отпрянул, ослепленный. Промозглый мрак за ночь преобразился в искрившийся на солнце безмолвный пейзаж из снега и льда. Белоснежная феерия всегда возбуждала бурный восторг в ребячливой душе Тиффожа. Однако на этот раз к нему еще примешивалась радостная уверенность, что столь разительное преображение прусской земли предвещает перемены в его судьбе и новые прозрения. Стоило Тиффожу сделать первые несколько шагов, увязая в снегу, как он получил тому, пусть небольшое, но знаменательное подтверждение лежавший перед ним обширнейший белый лист был испещрен изящной вязью следов , оставленных птицами, грызунами, мелкими хищниками.
Снова сев за баранку «магируса», шины которого пришлось обмотать цепями, Тиффож, звякая железом и буксуя, колесил среди зимнего пейзажа, научившегося бережно хранить каждый след. Ландшафт упростился донельзя — просторная белоснежная равнина, местами подмаранная тушью, а на ней, — утопающие в белой вате домики. Да и людей, укутанных с головы до пят, было трудно отличить друг от друга.
Как-то раз Тиффож подбросил до дома крестьянина, что ковылял по обочине, утопая в сугробах. В благодарность фермер пригласил его к себе пропустить стаканчик. Впервые оказавшись в немецком жилище, Тиффож затосковал, ощутив удушье и одновременно чувство, что воровски проник в частное владение. Только тут он понял, насколько одичал по вине войны, лагеря и, конечно же, собственных душевных свойств. Забравшиеся в спальню волк или медведь, вероятно, испытали бы подобную тоску.
Он уселся возле камина, просторная полка которого, застеленная кокетливой розовой кружевной бумажкой, радовала глаз множеством разнообразных вещиц, среди которых обнаружились — свадебное фото, Железный крест на подушечке из алого бархата, засохший букетик лаванды, украшенный бантиком крендель с тмином, рождественский веничек из еловых веток с четырьмя свечками. Тиффожа угостили ломтиком сала, сохранившим аромат торфяного пламени, копченым угрем, горшочком приправленного анисом плавленого сыра, пумперникелем — ржаным хлебцем, черным и жестким, как кусок асфальта, и к тому еще стаканчиком пиллкаллера, ядреной водки из зерна. Думая сделать гостю приятное, радушный хозяин пустился в воспоминания о Дуэ, где ему довелось побывать с немецкими войсками, окупировавшими город в 1914 году. Затем выставленные в стеклянном шкафу, как на витрине, ружья дали ему повод с упоением вспомнить удачные охоты в йоханнесбургском и роминтенском лесах, кишащих превосходнейшими оленями-семилетками, а также севернее, в Эльхвальде, где бродят стада лосей, неуклюжих и величественных, и еще на берегах облюбованных черными лебедями озер.
Водка обострила в Тиффоже его дар видеть на недосягаемые расстояния посредством того, что он сам называл своим «вещим оком», как раз и приспособленным для чтения посланий судьбы. Он сидел возле окна с малюсенькими форточками, промежуток между рамами был засеян традесканцией. Одна из форточек точно обрамляла низовую часть деревни Вильдхорст, с ее домиками, выбеленными до карниза второго этажа, а далее оштукатуренными до самой кровли, крошечной церковкой, увенчанной тесовой колоколенкой, изгибом дороги, который одолевала старуха, волочившая санки с ребенком. Все это, да еще девчушка, погонявшая хворостиной стаю сердитых гусей, и пара кляч, тянувших еловые дровни, умещалось в квадратик сантиметров тридцати по краям. Картинка вышла столь отчетливой, великолепно прорисованной, прекрасно скомпанованной, что Тиффож ощутил, что окружающий мир, прежде видевшийся ему, как в тумане, наконец-то обрел подробности.
Теперь он узнал ответ на вопрос, которым задавался с того момента, как пересек Рейн. Тиффож понял, в поисках чего именно так далеко забрался на северо-восток: в холодном и пронзительном гиперборейском освещении каждый символ начинает разнообразно искриться. В отличие от Франции, с ее океаническим климатом и, соответственно, туманами, где контуры теряются среди бесчисленных полутонов, климат Германии — континентальный, более суровый и грубый. Это графичная страна, страна четких, упрощенных, эмблематичных рисунков, легко ухватываемых глазом и врезающихся в память. Во Франции же, с ее блеклыми, столь ласковыми небесами, все замутнено мгновенными впечатлениями, хаотичными мазками, постоянным становлением. Недаром во Франции так страшатся официальных постов, мундиров, то есть всего, свидетельствующего о строго определенном месте, занимаемом в государственной или общественной иерархии. Французский чиновник своей некоторой расхристанностью словно стремится напомнить, что он к тому еще и отец семейства, избиратель, игрок в шары. В отличие от него, немецкий чиновник, затянутый в красивый мундир, целиком слит со своей должностью. То же относится и к немецким домохозяйкам, школьникам, механикам, предпринимателям, которые в большей мере домохозяйки, школьники, механики, предприниматели, чем их французские аналоги. Тогда как дурные склонности французов привели их к вырождению, мягкотелости, общему бессилию, следствием чего стали их разобщенность, нечистоплотность, малодушие, Германии всегда грозила опасность превратиться в театр граничащих с карикатурой масок, чему примером могла бы послужить германская армия, напоминающая превосходную коллекцию ярмарочных мишеней — от тупорожего фельдфебеля до подтянутого офицера с моноклем. Но Тиффожу, которого испещренные символами и иероглифами небеса постоянно окликали невнятными голосами и загадочными зовами, Германия представлялась землей обетованной, страной чистых сущностей. Он прозревал Германию^ слушая побасенки фермера, и она представлялась ему точно такою, как на обрамленной квадратиком форточки картинке: такие же вот рассыпанные среди черно-белых пространств лакированные игрушечные деревеньки, снабженные табличками тотемических вывесок; леса, ярусные, как органные трубы; мужчины и женщины, постоянно холящие атрибуты своих занятий; к тому еще символичная живность. Тракененские лошади, роминтенские олени, эльхвальдские лоси, тучи перелетных птиц, заполоняющих равнины своими крыльями и кличами — все это геральдические звери, каждый из которых нашел место на гербе того или иного прусского юнкера.
Вот что даровала ему судьба точно так же, как раньше — пожар в Св. Христофоре, странную войну, разгром. Но если прежде ее дары приобретали образ сокрушительных ударов, потрясавших основы основ, то стоило Тиффожу пересечь Рейн, его судьба стала и щедрее, и добрее. Уже эльзасские голуби послужили предвестьем будущего, — пускай мелким, даже смешноватым, однако Тиффож сохранил о них самые нежные воспоминания. Канада же возвестила Тиффожу, что земля, которую он обретет, казалось бы, неведомая, нехоженая, как раз та самая, что являлась ему в сокровенных детских грезах. И вот, наконец, в мгновенном озарении он постиг, что вся Восточная Пруссия это словно бы россыпь символов, в каждый из которых ему предстоит проникнуть, но не только лишь, как ключу в скважину, а еще и как язычку пламени в колпак лампы. Ибо он призван не только распознавать сущности, но и воспламенять их, выявляя горючесть каждой. Он подвергнет эту страну тиффожному расследованию, тем самым вдохнув в нее невиданную доселе мощь.
День уже начал прибывать, но стужа, наоборот, стиснула свои объятья. Даже при постоянно поддерживаемом в камине жарком пламени, провести ночь в Канаде стало довольно суровым испытанием, и Тиффож теперь иногда ночевал в лагере, потом упиваясь бодрящим покоем избушки после влажной тесноты барака. Как-то под утро, когда на темном небе еще сверкали словно бы заиндевевшие от мороза звезды, Тиффожа разбудил стук в дверь. Еще толком не проснувшись, он с ворчанием взял с приступки камина пару клубней брюквы и пошел открывать дверь. Тиффож знал, что лось, зачастивший к нему с того, первого раза, все равно не отступится. Ему пришлось немного повозиться с заледеневшей дверью, которая вдруг поддалась, распахнувшись настежь. За дверью обнаружился высокий мужчина в сапогах и форме. Незнакомец замер от удивления, но лишь на миг, а потом по-хозяйски шагнул через порог и закрыл за собой дверь. Затем он уверенно направился к поленнице, подбросил в огонь полешко и только тогда обернулся к Тиффожу.
